Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 90
– Э, ты откуда такой борзый? – спросил он.
– Я из Алма-Аты, – ответил я зло.
– Ты почему приказы старших не выполняешь? На губу или в дисбат захотел?
– Я не считаю себя мишенью для грязных тапок. Такого пункта нет в Уставе.
К этому моменту рядом с Игнатьевым уже стояли четыре сержанта, которые вышли на громкий мат своего сотоварища, когда он ринулся ко мне. Среди них был Сагайдак Егор.
Он выступил чуть впереди сержантов и сказал мне достаточно спокойно:
– Хорошо, Ландыш, давай действовать только по Уставу. Подтяни, во-первых, свой ремень, у тебя он болтается. Так не положено по Уставу.
Я подтянул ремень, заправил гимнастерку, несколько вылезшую во время активных движений.
– Так, теперь внешний вид в порядке, – продолжал Сагайдак, – А сейчас будем тренировать всем отделением отбой-подъем за 45 секунд, которые положены по Уставу. Ваше отделение не справилось сегодня утром с этим нормативом, вот сейчас из-за твоих действий мы всех снова и потренируем.
«Отделение! Становись!» – крикнул Сагайдак, и через несколько мгновений все 10 человек нашего отделения уже стояли посередине казармы.
«Смирно! Отделение! Отбой!» – прозвучала команда сержанта, и все бросились быстро к своим табуреткам, чтобы раздеться до трусов и маек, аккуратно разложить на табуретке свою форму и залезть под одеяло. На все действие после команды сержанта отводилось 45 секунд. Я уже научился успевать за это время выполнить данное задание, но в отделении было много недавно прибывших туркмен, которые еще медленно раздевались и одевались. А итоги подводили по всему отделению. Поэтому из-за туркмен в тот раз нас гоняли минут 30 по команде «отбой» и «подъем» до самого ужина. А потом еще и перед отбоем. Но это меня уже не особенно тяготило, так как инцидент с тапочками разрядился для меня удачно. Я показал почти при всех сержантах, что готов на отпор любому, если он вздумает меня унижать.
Ночами наше отделение перестали будить, несмотря на то что из-за новоприбывших двух туркмен у нас всегда днем были замечания. Бедные азиаты были не городскими жителями, а из горных аулов, русского языка совершенно не знали, и первое время из-за них отделение что-нибудь не успевало или делало не так. Туркмены даже не понимали юмор, когда им со смехом переводили некоторые слова прапорщика или сержантов. Например, такие выражения из армейского фольклора, как: «Начинаем, когда услышите три зеленых свистка», «От меня до следующего пня, бегом марш», «Сегодня копаем от забора и до ужина» или «Куст – это несколько растений, произрастающих из одного места».
Однако в экстремальной ситуации туркмены быстро учились, так как получали пинки от сержантов. Первые русские слова один туркмен произнес уже на второй день в столовой. Это ребенок первое слово в своей жизни произносит «Мама», а туркмен в армии сказал с акцентом: «Дай масло». Жрать захочешь, быстро научишься говорить на любом языке. А первый русский мат туркмен произнес через три дня пребывания в учебке. Как-то наше отделение долго тренировали поздно вечером по команде «отбой-подъем». Наверное, час целый мучили. Потом наконец сержанты сказали: «Все, конец. Можно сходить в туалет и спать». Тогда один маленький туркмен, где-то всего полтора метра ростом, в больших синих трусах и серой майке, сел на кровати и, тоскливо смотря в окно, сгорбившись от усталости, глубоко вздохнул и тихо произнес не для кого-то, а самому себе, можно сказать, у него вырвался вздох души: «Ой, бля-я-я-ять».
Наверное, в туркменском языке нет слов, которыми можно передать вздох отчаявшейся души и для таких случаев подходит только мат из великого и могучего русского языка. Когда я услышал этого туркмена, то в первый раз за 20 дней пребывания в этом аду улыбнулся. А потом подумал, что кому-то здесь еще хуже, чем мне. Мне стало этого новобранца жалко. Тем более что туркмены и таджики, которых недавно к нам тогда забросили, хоть и были в основном малообразованные, но в целом были людьми хорошими, добродушными, открытыми и всем в отделении они были симпатичны.
Через неделю сержанты поняли, что научить азиатов говорить за полгода еще возможно, но обучить умению квалифицированно оказывать первую медицинскую помощь, ставить диагноз за это время просто маловероятно. Видимо, это поняли и офицеры и дали приказ – подготовить списки на выписку из учебки и направить всех плохо обучающихся солдат в войска.
Никто из молодых не знал, что скрывается под словом «войска», но сержанты в воспитательных целях нас постоянно пугали: «Боец, если будешь себя плохо вести, отправим в войска на лесоповал к азербонам, они тебя там в задницу будут каждый день иметь. Так что лучше будь дисциплинированным здесь, в учебке, глядишь, повезет, медбратом в санчасть определят, и там ты спокойно дослужишь свое. Будешь ночью в самоволки ходить, а днем в палате спать».
Как-то утром после завтрака построили всю роту в казарме и объявили, что часть роты сегодня направится в войска, так как у нас здесь перебор курсантов.
«Кого буду называть, делает шаг вперед», – сказал Сагайдак и начал зачитывать фамилии.
Все туркмены и таджики, человек 15, сделали шаг вперед. И в самом конце Сагайдак с нескрываемым удовольствием, глядя зло мне в глаза, произнес мою фамилию. Я сильно расстроился. Так не хотелось уезжать. Ведь уже начал обзаводиться здесь друзьями, почти адаптировался к таким трудным условиям, стал получать еженедельно письма из дома, а впереди ждала неизвестность, страшная, по описаниям сержантов. Но делать нечего, не умолять же этих уродов вычеркнуть меня из списка. Что будет, то и будет, такова судьба.
Всех солдат нашей роты, кроме тех, кто должен был ехать в войска, увели на плац для строевой подготовки, а к нам подошел сержант-«черпак» Косолапов, заведующий складом, и начал поочередно спрашивать размеры одежды. Потом сказал с сочувствием нам: «Всех вас там сломают». Но через несколько секунд добавил: «Может быть, только Ландышева не смогут».
«Ну, вот и первая похвала от командования», – кисло и тоскливо подумал я.
Отправки мы ждали целый день. В поезд сели только в два часа ночи. Всего было четыре полностью забитых плацкартных вагона с молодыми солдатами. Матрасов и белья не выдали. В нашем вагоне не было ни одного славянина. Купе с туркменами, купе с таджиками, купе с дагестанцами, с азербайджанцами и другими кавказцами. Все черноволосые, везде непонятная речь. Свет в вагоне выключили, и через некоторое время поезд тронулся. Я лежал на верхней полке, смотрел в окно и долго не мог уснуть, хотя обычно в это время в учебке засыпал мгновенно, как только оказывался в горизонтальном положении. Тогда я еще не верил в Бога, но помню, спросил у кого-то, скорее всего, у своей Судьбы: «Что же меня ожидает? За что такие мучения? Ведь не прошло еще и месяца, но уже так невыносимо тяжело, а впереди еще почти два года этого ада, этого бреда, этого рабства. Дай мне силы выдержать все это и вернуться домой уравновешенным и невредимым».
Я смотрел через окно на редкие поселки, на покосившиеся, почерневшие, деревянные срубы домов бедного, забытого цивилизацией, малонаселенного края, на темную, неизвестную тайгу. Тук-тук… тук-тук… тук… тук. Стучали колеса. Поезд шел на юг, в небольшой город Бикин, который стоит почти посередине между Хабаровском и Владивостоком в ущелье между сопками, в 18 километрах от границы с Китаем.
Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 90
