— Не очень-то и хотелось. Что я там буду делать — мыть посуду да обстирывать вас, пока вы гуляете и рыбачите? Нашли дуру, — так она сказала и была права, но я понимал и отца, он часто повторял, что не может думать, когда рядом бабы. Для меня-то это не проблема. Как раз наоборот.
Позже я обнаружил, что он имел в виду не всех женщин.
Пара часов тени, по поводу которой он так раздражался, были единственной доступной нам прохладой, чертов склеп, взрывался отец, у людей летний отпуск, а тут холодрыга такая, и ругался зло, как иногда делал, если мамы не было поблизости. Она выросла в городке, где все, по ее словам, матерились непрестанно, и не желала больше слышать этой гадости. На мой взгляд, было неплохо отдохнуть от солнца пару часиков в самое жаркое время, когда распаренный лес замирает на припеке, истекая запахами, от которых я соловел и начинал посреди бела дня клевать носом.
Как бы то ни было, но отец принял решение. Он постановил вырубить весь лес, а бревна сплавить по реке и продать одной шведской лесопилке. Последний пункт меня удивил, потому что у Баркалда была лесопилка в километре от нас вниз по течению, но, наверно, она была маловата, рассчитана на нужды одного хутора и не в состоянии переработать те объемы, которые мы собирались поставить. При том что шведы отказались покупать лес на делянке, как было принято, и не подписывались отвечать за его сохранность во время сплава, а обещали оплатить только то, что доберется до лесопилки. В июле мы ни за что отвечать не возьмемся, заявляли они.
— Может, будем рубить понемногу, — предложил я. — Что-то в этом году. Остальное в следующем.
— Я сам решу, когда мне рубить мой лес, — ответил отец. На это я и не замахивался, что это он тут хозяин, но не стал объясняться. Какая мне разница. Меня другое волновало — возьмет ли он меня с собой на сплав и кого еще позовет в помощь, потому что это тяжело и по неопытности наверняка опасно, а я не подозревал у отца большого опыта ни в рубке, ни в сплаве леса. Он и не смыслил в этом ничего, понимаю я теперь, но настолько верил в себя, что смело брался за что угодно, ничуть не сомневаясь в успехе.
Но сперва сенокос. Дождей после того ливня не было, в каких-то два куцых дня трава высохла, и вот уже под дверью стоит аккуратно причесанный Баркалд и спрашивает, не придем ли мы на пару дней ему на подмогу с нашими вилами. По его словам, в прошлом году сенокос точно просрали бы, если б не мы с отцом, особенно я, тут и вопросов нет, грубо подлещивался он, хоть я уж был не маленький, понимал, что он просто ищет бесплатных работников, — страда.
Отец потер подбородок, прищурился, посмотрел на солнце, а потом вдруг искоса глянул на меня — мы стояли рядом на крыльце:
— А вы что думаете, Тронд Т.?
Мое второе имя Тобиас, сам себя я так никогда не называю, а отец иногда нарочно добавляет «Т» в шутку, разыгрывая серьезность и намекая мне, что сейчас можно побалбесничать.
— Ну, — ответил я, — это, конечно, не с руки.
— У нас у самих дел невпроворот, — пояснил отец.
— Да уж, — согласился я. — Мы тут завозились кое с чем, что давно бы пора сделать, но да ладно, пару дней мы бы, пожалуй, сумели выкроить. Нет ведь ничего совсем невозможного, да?
— Совсем невозможного нет, — подхватил отец. — Хотя выкроить что-нибудь трудно.
— Что есть, то есть, — ответил я. — Разве что взаимовыручка: мы вам, вы нам.
— Тут ты прав, — сказал отец и посмотрел на меня с любопытством. — Взаимовыручка вещь вообще хорошая.
— Например, лошадь с волокушей, — сказал я, — на той неделе или через неделю, на несколько дней.
— Верно говоришь, — расплылся в улыбке отец. — Лошадь с волокушей на несколько дней. Что скажешь, Баркалд?
Все это время Баркалд стоял перед нами и слушал, как мы ерничаем. И теперь чувствовал себя в ловушке. Он почесал в затылке и промямлил:
— Да, конечно, почему нет, возьмете вон Бруну. — По нему было видно, что его подмывает спросить, на что нам понадобилась лошадь, но он чувствовал, что им помыкают, поэтому он выпустил из рук вожжи и помалкивал, боясь оскандалиться.
Баркалд сказал, что начнет покос завтра, чтоб мы приходили на северный луг как только высохнет роса, потом вскинул на прощание руку и, радуясь, что развязался с нами, спустился к реке и сел в свою лодку, а отец упер руки в боки и сказал:
— Это ты гениально придумал. Как тебе в голову пришло?
Он не подозревал, как много я думал о лесосплаве, а поскольку он ни разу не помянул лошадь, то вот я и вылез с этим, потому что откатить деревья на берег руками мы вряд ли сможем. Но я не ответил, только улыбнулся и пожал плечами. Он легонько потрепал меня за челку.
— А ты не дурак, — сказал он, и я согласился. Я всегда говорил, что я не дурак.
С похорон Одда прошло четыре дня, и я еще ни разу не видел Юна. Это было странно. Я просыпался утром и вслушивался, не раздадутся ли его шаги на дворе или крыльце, не скрипнут ли визгливо весла в уключинах, не тыркнется ли, причаливая, его лодка в берег с легким стуком. Но утро за утром все было тихо, не считая пения птиц, гудения ветра в кронах и перезвона колокольчиков, когда коров с сэтеров южнее и севернее нашего гнали на пастбище позади избушки, чтобы они весь день объедались на зеленых склонах, пока хозяева в пять не придут кликать их домой. Я лежал у открытого окна и слышал дикий металлический трезвон, его звучание менялось в такт смене ландшафта, и думал, что хочу только одного: быть здесь вместе с отцом, что бы ни произошло. И каждый раз, когда я вставал, а Юна не оказывалось под дверью, я вздыхал с облегчением. Отчего мне становилось стыдно, горло начинало саднить, и боль не проходила несколько часов.
Его не было и у реки, он не стоял с удочкой и не спешил мимо в своей лодочке. Отец не спрашивал, виделись ли мы, а я не спрашивал отца, видел ли он Юна. Так и шло. Мы позавтракали, оделись в рабочую одежду, спустились к реке, сели в лодку, которая досталась нам в придачу к дому, и переправились на ту сторону. Светило солнце. Я сидел на самой задней скамье, закрыв глаза от солнца и такого знакомого отцовского лица, он уверенно греб, а я думал — каково это: потерять жизнь так рано. Потерять жизнь. Как будто бы ты держал в руках яичко и выронил, оно упало и разбилось. И я знал, что нельзя почувствовать, как это чувствуется. Если ты умер, то ты умер, но вот крохотный миг за секунду до — понимаешь ли ты, что это конец? И что ты тогда чувствуешь? Тут был для меня малюсенький зазор, словно едва приоткрытая дверь, и я протискивался в него изо всех сил, потому что мне очень хотелось туда, внутрь, от солнца поперек глаз протянулась желтая полоса, и я вдруг проник внутрь, клянусь, я попал туда на миг, было не страшно, но печально и удивительно, какая там тишина. Это чувство не прошло, когда я открыл глаза, оно осталось. Я посмотрел поверх воды на тот берег — он был на месте. Взглянул отцу в лицо, как будто бы очень издалека, моргнул несколько раз и сделал глубокий вдох, похоже, я чуть заметно дрожал, потому что отец спросил:
