Сейчас, похоже, собралась вместе с Хучжу и Хэцзо на рынок. Мило улыбнулась Хун Тайюэ, личико смуглое как чёрный пион.
— Ты, Хуан Тун, за ней приглядывай, — сказал тот, — её перевоспитывать надо, чтобы оставляла эти свои привычки помещичьей наложницы. В поле её надо посылать на работу, чтобы не шаталась по рынкам!
— Слыхала?! — преградил ей дорогу Хуан Тун. — Это партсекретарь про тебя.
— Про меня? А что я такого сделала? Уже и на рынок сходить нельзя? Отмените их тогда вовсе, чего там? А если уж я слишком обворожительна, так за чем дело стало — добудьте пузырёк серной кислоты и наставьте рябинок на лице! — Цюсян болтала и болтала без удержу, и Хун Тайюэ стало крайне неловко.
— На тебя, дрянь паршивая, смотрю — просто зуд напал, так и напрашиваешься, чтобы отшлёпали! — вышел из себя Хуан Тун.
— Это кто, ты меня отшлёпаешь? А ну попробуй хоть пальцем тронь, так отделаю, что кровью умоешься!
Хуан Тун, недолго думая, отвесил ей пощёчину. Все на миг замерли. Я ожидал, что Цюсян, как обычно, устроит сцену, будет кататься по земле, угрожать самоубийством. Но ждал напрасно. Она никак не отреагировала, лишь сбросила с плеча коромысло, закрыла лицо руками и разрыдалась. Испуганные Хучжу и Хэцзо тоже расхныкались в своих корзинах. Поблёскивая мохнатыми головками, они издалека походили на двух обезьянок.
Спровоцировавший всё это Хун Тайюэ, чтобы сохранить лицо, превратился в миротворца, примирил Хуан Туна с женой и, не глядя по сторонам, вошёл в здание, когда-то главный дом усадьбы Симэнь. Теперь у входа на кирпичной стене висела деревянная вывеска с корявыми иероглифами — «Правление деревни Симэньтунь».
Хозяин обнял меня за голову, почёсывая большими грубыми руками за ушами, а его жена Инчунь промыла мне рану соляным раствором и обвязала белой тряпицей. В этот грустный, но в то же время трогательный момент я уже был никакой не Симэнь Нао, а осёл, которому суждено вырасти и делить с хозяином радости и горести. Как об этом говорится в песенке, которую сочинил этот негодник Мо Янь для своей новой пьески для театра люй[51]под названием «Записки о чёрном осле»:
Ты чёрный осёл, а душой человек.
Облака прошлых лет уплывают вдаль.
Шесть кругов воплощений проходит всяк,
И мукам ужасным несть числа.
Мечты напрасные чаю прервать,
Забыть про жизнь, забыть про смерть
И ослом весёлым вокруг скакать.
ГЛАВА 4
Под гром гонгов и барабанов народные массы вступают в кооператив. Осёл с белыми копытами получает подковы на все четыре ноги1 октября 1954 года отмечали общенациональный праздник,[52]и в этот же день был организован первый в Гаоми сельскохозяйственный кооператив. А ещё это день рождения паршивца Мо Яня.
Рано утром к нам прибежал его запыхавшийся отец и уставился на моего хозяина, ни слова не говоря, лишь вытирал слёзы рукавом куртки. Хозяин с хозяйкой как раз завтракали и, увидев такое, торопливо отложили чашки с едой и приступили к нему с расспросами:
— Дядюшка, что случилось?
— Родился, сын родился, — слезливо отвечал тот.
— Так что, почтенная тётушка родила сына? — уточнила моя хозяйка.
— Да, — подтвердил отец Мо Яня.
— Что же тогда плачешь? — удивился хозяин. — Радоваться надо.
— А кто говорит, что я не радуюсь? — уставился на него тот. — Стал бы плакать, если не с радости?
— Верно, верно, — усмехнулся хозяин. — На радостях и плачут! Неси вино, — велел он хозяйке, — мы с братом опрокинем по паре стопок.
— Нет, сегодня не пью, — отказался отец Мо Яня. — Сперва нужно сообщить радостную весть. Через день-другой и выпьем. Инчунь, почтенная тётушка! — Тут отец Мо Яня отвесил хозяйке глубокий поклон. — Сын у меня появился лишь благодаря твоей мази из зародыша оленя. Мать ребёнка собирается через месяц прийти к вам на поклон. Говорит, через вас столько счастья привалило — хочет принести ребёнка, чтобы он стал вашим названым сыном. На коленях будет умолять, если не согласитесь.
— Ну и шутники вы оба, — усмехнулась хозяйка. — Ладно, согласна, только на колени чур не становиться.
— Так что Мо Янь тебе не только приятель, но и названый младший брат.
Не успел отец твоею названого бра га уйти, как в усадьбе Симэнь — или, лучше сказать, во дворе деревенского правления — закипела бурная деятельность. Сначала Хун Тайюэ с Хуан Туном прикрепили на воротах дуйлянь.[53]Следом прибыла группа музыкантов, они уселись на корточки во дворе и стали ждать. Похоже, я этих музыкантов раньше видел. Воспоминания Симэнь Нао всплывали одно за другим, но, к счастью, хозяин принёс корм и положил им конец. Я мог одновременно жевать и наблюдать за происходящим во дворе через приоткрытый вход под навес. Ближе ко второй половине утра примчался подросток с флажком из красной бумага в руках.
— Идут, идут, староста велел играть! — закричал он.
Музыканты торопливо вскочили — загрохотали барабаны, зазвенели гонга, полился разухабистый мотивчик для встречи гостей. Показался Хуан Тун; он бежал бочком, то и дело оборачиваясь, и кричал:
— Дорогу! Расступись, начальник района прибыл!
Под предводительством председателя кооператива Хун Тайюэ в ворота вошёл начальник района Чэнь с вооружёнными охранниками. Одетый в старую армейскую форму, худой, с ввалившимися глазами, начальник района шёл, пошатываясь. За ним устремился целый поток вступивших в кооператив крестьян: они вели домашний скот, убранный красными лентами, несли инвентарь. Вскоре скотина и волнующаяся толпа запрудили весь двор, вокруг царило праздничное оживление. Стоящий на квадратной табуретке под абрикосом начальник района снова и снова махал рукой, и на каждый взмах народ отвечал радостными криками. Не отставала и скотина: ржали лошади, кричали ослы, мычали коровы, нанося, как говорится, новые узоры на парчу, подливая масла в огонь. И вот в эти торжественные минуты, ещё до того, как начальник района раскрыл рот, чтобы произнести речь, хозяин повёл меня, или, лучше сказать, Лань Лянь повёл своего осла за ворота. Мы протискивались между людьми и животными, провожаемые их взглядами.
Выйдя за ворота, мы повернули на юг. На школьной спортплощадке рядом с Лотосовой заводью «подрывные элементы» нашей деревни таскали камни и землю под надзором ополченцев, вооружённых винтовками с красными кистями. Работники поднимали и расширяли земляное возвышение в северной части площадки, где проводили театральные представления и общие собрания. Именно там стоял и я, Симэнь Нао, там со мной «вели борьбу» и критиковали. Стоило копнуть поглубже в памяти Симэнь Нао, и оказалось, что все эти люди знакомые. Вот этот худой старик, например, что, расставив ноги, изо всех сил тащит большущий камень — это Юй Уфу,[54]он три месяца возглавлял в деревне отряд самообороны баоцзя.[55]А кряжистый коротышка с двумя корзинами земли на коромысле — Чжан Дачжуан. Когда пришли сводить старые счёты отряды Хуаньсян гуань,[56]он с винтовкой в руках перешёл на сторону врага. У меня в доме пять лет возницей служил, его жена Бай Сусу — племянница моей супруги, урождённой Бай, она-то их брак и устроила. Когда проводилась «борьба» со мной, было заявлено, что первую ночь с Бай Сусу провёл я, а уж потом она стала женой Чжан Дачжуана. Полный вздор и клевета, но когда ей предложили засвидетельствовать это, она закрыла лицо полой куртки и лишь горько плакала, так и не сказав ни слова. Своим плачем она обратила ложь в правду и отправила Симэнь Нао прямиком на дорогу к Жёлтому источнику.[57]А молодой человек с худым, как тыквенная семечка, лицом и кустистыми метёлками бровей, что несёт зелёную ветку акации, — это же У Юань, зажиточный крестьянин, мой закадычный приятель. Прекрасно играет на цзинху,[58]на сона;[59]в перерывах между сезонными работами любил, бывало, с группой ударных фланировать по улицам и переулкам. Не ради денег, а ради удовольствия. А вон тот малый с редкой, как мышиные усики, порослью на подбородке, с потёртым заступом, что стоит на возвышении — делает вид, будто работает, а сам отлынивает, — это хозяин винной лавки Тянь Гуй. Преуспел в торговле крепкой водкой, скупердяй, в закромах десять даней[60]зерна, а жена и дети жили впроголодь. Смотри, смотри, смотри… Женщина, что ковыляет на маленьких ножках, тащит полкорзины земли и через каждые три-пять шагов останавливается передохнуть — это же моя, Симэнь Нао, главная жена, урождённая Бай. А перед ней Ян Седьмой, начальник народного ополчения, — сигарета в зубах, в руке лозина — и строго так выговаривает:
