Войдя на кухню, он хотел было спросить ее, видела ли она фотографию, но она его опередила:
— Никогда не произноси это имя в нашем доме, — сказала она таким голосом, что он содрогнулся.
Она не сводила с него глаз. Застыла перед ним, горделиво выпрямившись, словно римская матрона.
— Сегодня вечером я это сделаю, — сказал он.
Она еще пристальней взглянула на него, словно проверяя, собирается ли он сделать именно то, что она от него ждет. Но больше ни о чем не спросила. Удовлетворилась тем, что прочла в глазах.
— Когда ты вернешься, я выстираю твои вещи, запачканные его кровью, — просто сказала она.
Он молча посмотрел на нее, потом вынул из шкафа старый пистолет, доставшийся ему от дяди, зарядил его и сунул в карман. Она следила за ним спокойно, с благодарностью. Эта месть сейчас была для них обоих единственным возможным проявлением любви друг к другу. Она заранее благодарила его за мужество, которое ему понадобится, чтобы на несколько мгновений стать убийцей, сжать в руке пистолет и не дрогнуть. Она заранее благодарила его за то, что он совершит, для нее это означало, что он все еще верит в нее, Джулиану, и разделяет ее чувства.
VI
Прощание с Грейс
(август 2002)
Я вновь спускаюсь в лабиринт городских улиц. Все позади. Неаполь здесь, у моих ног, и он меня укроет. Времени у меня достаточно. Тото Кулаччо, должно быть, еще воет на кладбище. Мне кажется, я его слышу. Я представляю себе, как он воздевает обрубки рук к небу. Кровь течет по рукавам. Кошки, крысы и облака спасаются бегством. Я одержал славную победу. Изуродовал урода. Я счастлив. Я прихватил с собой два его пальца. Не собирался этого делать, но теперь смогу предъявить их. Один палец для Грейс, другой для отца.
Я неторопливо спускаюсь вниз, меня овевает ночная прохлада, где-то там, на кладбище, как червяк извивается Кулаччо. Он похож на персонажей из моих ночных видений. На мерзких чудовищ, которые оживали по ночам в моем сознании, цепко держали его в своих когтях и пытались поглотить меня. Кулаччо очень похож на них. Вот уже двадцать лет я сражаюсь с ними во сне. И потому я не содрогнулся при виде искаженного болью лица Кулаччо, я к этому давно привык. Я видел и не такое. Я был там, где вопли Кулаччо показались бы жалким лепетом. Там стоит такой вой и рев, там столько уродства и ужаса, что меня до сих пор бросает в дрожь.
Неаполь кажется мне безмятежным. Красивый спящий город, убаюканный морскими волнами. Все позади. Я совершенно спокоен. Ни полиция, ни люди Кулаччо не найдут меня. Я растворюсь в переулках, я буду красться, как кот, вдоль фасадов домов. Хорошо, что я не убил Кулаччо. Он спустится в преисподнюю калекой на подкашивающихся ногах, со старческой дрожью во всем теле, с едва зарубцевавшимися культями вместо рук. И погрузится туда с моими отметинами, так что всем будет понятно, что он мой, что я сотворил это чудовище своими руками.
Машина едет по проспектам, ведущим к порту. Я дышу спокойно. Хочу увидеться с Грейс в последний раз перед отъездом. Не могу зайти в бар и обнять отца — того, который еще жив — боюсь подставить его. Но с Грейс встретиться могу. Я знаю, где найти ее. Неаполь охотно открывается передо мной, точно сказочный лес, где расступаются деревья.
Вот она, Грейс. Я сразу нашел ее, она стояла на площади дель Кармине, как обычно. Смотрю на нее с нежностью. Грейс. Моя любящая уставшая тетушка. Моя робкая мать с увядшим лицом. Ее губы начинают немного обвисать. Она слишком сильно красится. Вот уже двадцать лет она живет проституцией. За это время она изучила всю потную изнанку Неаполя, все его сладострастные стоны. Ее осыпали бранью. Насмехались над ней, над ее слишком широкими плечами, слишком низким голосом, тяжелой походкой и большими руками, но держали при себе. Даже платили, чтобы получить от нее немного любви, хотя и демонстрировали ей свою брезгливость. А Грейс улыбалась. Вот уже двадцать лет, как она грустно улыбается. Они по-своему любят ее, хотя никогда в этом не признаются. Она все про них знает, но не бросает их. До каких же лет ты, Грейс, будешь черной Мадонной неаполитанского порта? Когда-нибудь и ты превратишься в старуху с нетвердой походкой и согбенной спиной. Сколько лет прошло? А ты все такая же, размалеванная, похожая на уставшую актрису.
Я стою перед ней. Она отводит меня в сторону, чтобы мы могли спокойно поговорить. Целует, как мать своего ребенка. Я и есть ее сын, который никогда не станет похож на нее. Тот самый сын, которого у нее никогда не было.
— Что с тобой? — спрашивает она.
Я спокойно отвечаю, что собираюсь в путь. Она выглядит удивленной, но ни о чем больше не спрашивает.
— Начало положено, — говорю я.
— Чему? — спрашивает она с искренним любопытством, словно ожидая от меня какой-то детской шалости.
— Моей мести, — я вынимаю из кармана палец Кулаччо.
— Смотри, Грейс. Этим пальцем он нажал на курок. И двадцать лет прожил безнаказанным. Теперь с этим покончено. Он корчится от боли и воет, как собака.
— Господи, да что же ты с ним сделал? — в глазах ее страх.
— Я уезжаю.
И швыряю палец на землю. Я принес его не для того, чтобы отдать ей на хранение. Это не реликвия. Я просто хотел, чтобы она его увидела. И швырнул на землю, на тротуар, как клочок бумаги или никому не нужный мусор. Пусть Тото Кулаччо растащат на куски, я буду только рад. Пусть его плотью питаются городские голуби или крысы.
— Куда ты собрался? — Грейс берет меня за руку.
Я смотрю на нее с удивлением. Я думал, она догадалась.
— За отцом, — говорю.
Она внимательно вглядывается в меня. И произносит слова, которые меня очень удивляют:
— У тебя ничего не получится. Такое не повторяется.
Конечно, она не станет меня удерживать. Не сделает ничего против моих желаний, удивительно лишь то, что она меня не одобряет. Я думал, она обрадуется, что такое путешествие наконец-то мне по силам. Понадобилось двадцать лет, чтобы я на это решился. Говорить больше не о чем. Я целую ее. Нежно. Со всей нежностью, на которую способен, только так я могу проявить мою любовь к ней. Грейс. Хозяйка этого порта. Любовница всех изгоев, пропахших мочой, которые потешаются над своей жалкой жизнью.
— Есть еще один человек, который живет в аду вот уже двадцать лет.
Она говорит это в тот момент, когда наши щеки соприкасаются. Голос у нее ласковый. Я делаю шаг назад. Я удивлен. Кто это может быть?
— Твоя мать, — отвечает она без улыбки, просто очень-очень спокойно, и это ее спокойствие распространяется вокруг.
Я смотрю на нее. Наши взгляды встречаются. Она не опускает глаза. Ждет моего ответа. Я улыбаюсь.
— У меня нет другой матери, кроме тебя, — говорю я и ухожу.
VII
Бар Гарибальдо
(сентябрь 1980)
«Как я теперь вернусь домой?» — подумал Маттео, грустно возвращаясь к тому месту, где оставил машину.
