Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 37
— Ага, — кивает заика, — са-са-савременная.
Леша, тоже обращаясь к нему на «ты», объясняет, какие из новых книг интересны, не без злорадства думая, что у заики, наверно, при такой внешности проблемы с личной жизнью, от которых он пытается отвлечься с помощью хамского поведения.
Заика подходит к стеллажу и торопливо, одну за другой, просматривает книги. Леша, повернувшись к монитору, проверяет почту.
В магазин заходит девушка лет семнадцати, одетая в длинную зеленую кофту и яркие полосатые чулки. Она останавливается возле небольшой полки с прозой-минус-двести-семьдесят-три-градуса, так Леша называет эту полку, — там панкуха и революционная романтика, там вдоволь протеста, садизма и наркоты.
Дописав в теле письма краткий ответ приятелю из Новосибирска, Леша разглядывает девушку, держа правую руку на компьютерной мыши и поглаживая указательным пальцем левую кнопку на ней с таким усилием, чтобы кнопка нажималась на долю миллиметра, но не щелкнула. Девушка кажется Леше привлекательной.
— Ага, на свежатинку па-па-патянуло? — говорит заика, тоже глядя на нее. — А мне такие телки не нравятся. Не люблю этих ма-ма-манерных молодых телок.
— Почему? — спрашивает Леша.
— Это же система, ячейка ку-культуры, — отвечает заика. — Милый голос, бе-бе-бездушный оптимизм. Хочется вот так взять их и придушить, этих ма-малолетних драных коз.
Девушка, поняв, что говорят о ней, уходит.
— Унылые произведения, — продолжает заика, — ни уму, ни сердцу. Романы ва-васнавном. А все просто, вот тебе, ба-ба-баловень судьбы, рецепт востребованного сейчас романа: пе-первое — проекция экспрессии, второе — контроль над ре-ре-рефлексией, а третье — поклонение объему… Словесность на-надо спасать.
Леша успокаивает себя, думая, что это всего лишь неизбежная часть работы — терпеть темных личностей, и, по-прежнему не подавая виду, что раздражен, спрашивает:
— А как ты хочешь спасти словесность? Ввести цензуру?
— Нет, ба-ба-баловень судьбы, — заика нахмурился. — Не цензуру, а редактуру. Большую. Ты же ничего не имеешь про-против редакторов?
— Ничего, — отвечает Леша, — но не надо искажать значение слова «редактор», это неправильно.
— Тогда что правильно? — не унимается заика. — Правильно, ка-кагда объем повсюду и губит смысл? — Он наугад берет со стеллажа толстую книгу в черной суперобложке и трясет ею. — Вот па-па-пасматри! Теперь каждая сволочь на-на-наравит роман написать!.. В будущем критики назовут бо́льшую часть са-са-савременных писателей «жертвами объема». Понял, ба-баловень судьбы?
Заика ставит книгу обратно, затем, опершись о прилавок и приблизив к Леше румяное курносое лицо, заговорщицки произносит:
— Бороться на-на-надо с объемом.
Леша не может дальше разговаривать с ним, нет сил, и решает, что, если заика еще раз назовет его «баловнем судьбы», то будет послан на хуй, а полезет драться — охранники помогут: попинают заику и выкинут на улицу… Скорее бы пришла сменщица… Леша вдруг вспоминает, что жить в Калуге, где обитает последнее время, невозможно, это страшная дыра, хорошо бы переехать в Москву, поселиться у какой-нибудь девушки. И надо, надо наконец найти такую работу, чтобы платили не как здесь, а хотя бы раз в семь больше, давно пора научиться жить, не залезая в долги…
Догадываясь по выражению лица Леши, что вот-вот будет послан, заика уходит, сказав напоследок:
— Се-сегодня, кстати, день рождения русского интернета. Се-седьмое апреля. Четырнадцать лет. Па-паздравляю.
Леша остается один. Он берет свежую брошюру стихотворений модного московского поэта и пытается читать верлибры, но утомленное сознание не принимает продвинутый обрывочный слог. Леше еще сильнее хочется спать. Он размышляет о том, почему до сих пор нет сменщицы Кати, о том, к какой борьбе призывал заика, зачем, ведь все тексты — и плохие, и отличные — составляют один большой текст, одно вещество, одну данность.
Наконец приходит Катя, и Леша рад этому. Катя приносит из бара две чашки, заварку и кипяток, и они пьют чай, сидя за столом между книжными стеллажами. Покупателей нет.
Катя просматривает литературный еженедельник. Леша переводит взгляд с ее лица на цветную полосу еженедельника, которую, сидя напротив, видит перевернутой, там фото недавно упавшего от ветхости памятника поэтессе Берггольц в Петербурге. Потом Леша смотрит на вход: возле туалета стоит охранник в сером костюме, прислонившись спиной к стене, и курит, выдыхая дым в сторону лестницы наверх.
Леше не нравятся местные охранники. Большинство из них — бывшие милиционеры, тупы и нетактичны. Но он умеет мирно и весело общаться с ними, и охранники приветливы с Лешей, у них можно стрельнуть сигарету, с их помощью можно пресечь кражу книги или унять зашедшего в магазин хулигана, пьяного.
После чаепития Леша идет в подсобку спать. Там он среди упаковок с книгами расстилает на полу свою походную пенку и ложится на нее. Подушка — полиэтиленовый пакет, набитый плюшевыми медвежатами-брелками по сто двадцать рублей штука. Проход в подсобку занавешен пледом.
Засыпая, Леша вновь вспоминает о навязчивом заике, о его словах, и каждое из этих слов соответствует ценнику со штрих-кодом; Леша видит белое пятно на алой поверхности, и это — экспрессия, еще одно пятно рядом — рефлексия на экспрессию. Пятна стремительно набухают и превращаются в тотальный объем, с которым Леше, во сне утратившему рассудочную хватку, вдруг хочется бороться, бороться, хочется что-то доказать неким авторам и выполнить свою миссию вдумчивого книжного сейлера.
Тихий Иерихон
Подмосковный пионерлагерь «Красная сосна», лето, ясное утро. Горнист проснулся, как всегда, первым. Застелил кровать, оделся, взял горн. Трубить следовало на площадке посередине лагеря, откуда побудка была хорошо слышна во всех корпусах.
Он подошел к площадке, думая: «Сейчас коллектив проснется, и я опять увижу Верку из четвертого отряда. Все, пора ей признаться в любви. Сегодня же… Нельзя дальше страдать». В июльской смене Верку признали самой красивой девчонкой. Зеленоглазая, бойкая, она многим нравилась.
Горнист поправил галстук и затрубил. Умолкли птицы в ближайшей роще, а небо застило быстро наплывшими с запада тучами. Горнист удивился этому, но побудку доиграл.
Пионеры на зарядку не выбегали, а здания лагеря стали вдруг ветшать: трескались стены, со звоном сыпались стекла. Облез и накренился гипсовый вождь возле столовой, все заросло крапивой и лопухами.
Горн в руках горниста потускнел, будто его не трогали много лет.
Горнист подбежал к двери корпуса четвертого отряда… а там внутри пол местами прогнил, валяются ржавые кровати, тряпье; перегородки в уборной порушены, унитазы разбиты — торчат розовые керамические остовы.
— Есть тут кто? — проговорил горнист, силясь не заплакать. — Вер, Ве-ерка…
Только сквозняк шелестит на полу желтыми страницами рваной политиздатовской книги.
Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 37
