Цепочка у меня на шее танцует вместе со мной. Когда я кружусь вправо, медалька прыгает слева. Когда кружусь влево, медалька прыгает справа. А когда я просто танцую, медалька прыгает мне на нос. Как здорово! Как весело!
— Слушай… А это чья такая? — спрашивает одна Анжелина подружка другую, указывая подбородком на меня.
— Это средняя ее старшей сестры.
«Ее старшая сестра» — это моя мама.
— Да?.. Интересно, и в кого же она такая беленькая?
Эта подружка сплетница, сразу видно.
— Отец у нее блондин. Говорят, она его копия, — отвечает вторая, подняв бровь.
Верится в ее слова с трудом, но это официальная версия — так она, по-моему, думает про себя.
— А она от того же отца, что две другие?
Подружка тоже сомневается.
— Ты видела, какие у нее глаза?
— Она, говорят, постоянно дерется. Сущее наказание. Бедная ее мать, одна с тремя дочками.
Они говорили все это при мне. Думали, что из-за музыки я их не услышу. А вот и нет. Ничего подобного. Я все слышала. Одну вещь в моей семье знают наверняка: что «она на него похожа как две капли воды», «просто копия».
Когда я смеюсь, все начинают перешептываться: «О-ля-ля, как есть — он». Меня это достает.
Еще сильнее меня достает, когда говорят: «Она-то точно их породы, и к гадалке не ходи».
Вот как? Почему же тогда я живу в семье Ди Баджо, если я каких-то там «их породы»? Уж я когда-нибудь об этом спрошу!
Они все брюнеты, кроме меня. У них волосы черные-черные, а у меня светлые-светлые. Белокурые, «цвета пшеницы». Они смуглые, а я белокожая. Белая овечка в стаде черных овец. Даже летом моя кожа не загорает. «Ей надо купаться в футболке, иначе впору сдирать с нее кожу, как с вареной картофелины». К счастью, у моих сестер голубые глаза, это наше «семейное сходство».
— Старшая и младшая похожи. А про среднюю этого не скажешь, — говорит тетина подружка.
Ладно, с ней все ясно, сейчас я, танцуя, наступлю ей на ногу.
— Ой, что это? Что за штука включилась, меня от нее тошнит!
— Это стробоскоп.
— Стробоскоп?
Все движения замедлились. Ой-ой-ой, мне совсем плохо от этой штуки. Какое все стало странное! Приходится ухватиться за ограду. Может, прилечь? Меня сейчас вырвет. То-то мама будет довольна: я буду даже не сидеть, а лежать в углу.
— Это тоже делают в ночных клубах? — спрашиваю я Тони.
— Угу.
Он отвечает мне как ни в чем не бывало, но, по-моему, притворяется.
Я думаю про себя, что мой кузен редко бывает в ночных клубах: то-то он цепляется рядом со мной за ограду.
— Значит, в ночные клубы мы ходить не сможем.
— Просто здесь мало места, — сердится Тони: он ведь сам установил этот стробоскоп.
Ну да, конечно, здесь мало места. Бабушкин сад — не сад, а садик. И этот навес… От него садик кажется еще меньше.
— Сейчас я его выключу.
Тони уходит, пошатываясь.
Уф! Мне легче. Белые вспышки прекратились.
Мой крестный приехал на день рождения! Это значит, что двадцатилетие моей тети — и правда большое событие. Обычно дядя на семейные праздники не приезжает. Он очень далеко живет. И дел у него по горло. Крестный — не то что его сестры. Ему не надо никому ничего объяснять. Если он не пришел, значит, не пришел, и все. А если пришел — ему рады больше, чем всем, которые всегда приходят. Когда он появился в саду, все повернули головы в его сторону. Что он скажет? Что сделает? Нравится ему или нет?
Он такой один. Его больше, чем остальных. Он самый настоящий итальянец из всей итальянской родни. Сразу видно, что он сильнее всех. Волосы у него чернее всех. И глаза тоже. Когда он шутит, это такая умора, что все долго хохочут. Когда он не смеется, у него одно лицо, а когда смеется — другое, оно сползает назад. Вместе с волосами. Даже уши сдвигаются назад. Он умеет шевелить ушами и волосами. И меня научил. Все его боятся. «Лучше, чтоб он был с тобой, чем против тебя» — так про него говорят.
Крестный никому не улыбается, когда приходит. Скажут — невежливо, а ему плевать. Улыбается за него крестная. Он и не здоровается. Только кивает головой. Здоровается за него тоже крестная. Он никого не спрашивает, как дела. Крестная и вопросы за него задает. А он слушает ответы.
Голос у него — как у моей младшей сестры, только еще хуже. «Точно ржавой пилой пилит». Когда он говорит, его еле слышно. Только когда вдруг рявкнет, получается громко, хрипучим таким голосом, «ниже баса».
Он пожимает руки своим друзьям. Легонько, не то бы он им все пальцы переломал!
Я никогда не видела таких рук, как у него. Они шершавые, ну точно терка. Он любит потереть тебе лицо ладонью, пока не вскрикнешь «ай!» — ему смешно. Еще он сжимает огромный кулачище и говорит мне: «Укуси».
Я кусаю так сильно, что зубы болят. А ему ничуточки не больно. Ему вообще не бывает больно. На больших пальцах у него трещины, как будто он ножом порезался. А крови нет. Он их не перевязывает и йодом не мажет — еще чего.
— Что у тебя с лицом? — напрямик спрашивает он меня.
Приходится ответить:
— Мы бегали в мешках.
Мама стоит поблизости. А то бы я сказала, что задала перцу «дылде»…
— А я уж подумал, что ты на чей-то кулак нарвалась! — смеется он. — Смотри! Если кто тебя тронет, ты скажи ему: «Сейчас мой крестный придет». Мы ему глаза на уши натянем!
Все хохочут.
Я ничего не могу ему рассказать — из-за мамы. Я ему расскажу попозже. И мы натянем глаза на уши, обязательно.
— Что за прикид Фанхио?
Это он про мою футболку. «Прикид Фанхио» значит «одежда воображалы». Мой крестный всегда видит, у кого что не так!
Фанхио — это был такой автогонщик, он мне про него рассказывал. Кто задирает нос — тот для него Фанхио. Я бы сказала ему, что мне самой не нравится, но мама услышит. Я поглядываю на нее краем глаза. Дошло ли до нее, что не я одна нахожу уродством бегущую по футболке лошадку в блестках?
Она зовет моих сестер поздороваться. Сестры жмутся друг к дружке, обе с лошадками на груди, а мама подталкивает их вперед. Мама спряталась за конюшней. Так я и знала: крестный покатывается со смеху. Его вообще хлебом не корми, дай над кем-нибудь позубоскалить, а тут такой повод! Я вижу перепуганные лица сестер и злюсь на маму.
А крестный аж подвывает от смеха:
— Ай да тройка!
Мне обидно до слез, но он прав, что ни говори. Кому другому я нашлась бы что ответить, но тут… сказать нечего. Мама поджимает губы, будто это ей нанесли оскорбление, а тройкой-то одеты мы.
