Книга Fuck'ты - Мария Свешникова

В одиннадцать утра следующего дня мне позвонили и сказали, что Кира умерла. Я не поверила. Когда позвонили несколько раз — по извилинам сознания прошла волна недоумения, когда мне сообщили дату похорон — волна превратилась в шторм. Смерть бывает красивой, случайной, неясной, насильственной и от старости. Она бывает со всеми рано или поздно. Но это всегда страшно. Потому как это то самое «было», которого больше никогда не будет. Декан ледяным голосом сказал, что Кира покончила с собой, на теле нашли след от укола и опасную бритву, обнажившую жидкость, извилисто блуждающую по кровеносной системе. Звезды тоже уязвимы. А я чувствовала себя метеоритом, застрявшим в атмосфере. Я выжала насухо мозги, размышляя над тем, как сказать Линде, для которой Кира была символом успешной женщины, кумиром в некотором роде. А у нее постабортная адаптация. Линда позвонила сама и выборочно говорила фразы, не связанные между собой. Ей тоже позвонил декан — она часто приезжала ко мне в институт, сидела на продюсерском мастерстве, да и потом, наши телефоны были указаны в бланке факультативов. Кира постоянно просила нас задержаться на кофе, заводила домашние беседы и звонила поинтересоваться, как наши дела. А мы отвечали отказом и «нормально».

— Ее нашли на ледяном от белого цвета полу с разрезанными вдоль и поперек венами.

— Резала наверняка, — констатировал уставший от выходных врач.

— Около одиннадцати вечера. Знала, что найдут, когда будет уже поздно.

Когда человек умирает, окружающие задаются вопросами «зачем и почему», когда ничего не изменишь, пытаются найти причины и следствия.

— Она же такая тихая была… — мямлила субтильная соседка.

О чем-то смиренно молились родственники, чего-то ждал консьерж, куда-то плыли облака и корабли. Птицы уже на полпути к Новороссийску.

А под детским телом, очерченным мелком, застыли последние мазки. Кровавой гуаши.

…минуты превращались в часы…

Я сидела дома с сестрой и смотрела документальный фильм о «Детях Беслана» — всю трагедию я была на съемках то «Рускафе», то «Мегафона». Опельянц пил виски, агентство сверялось с брифом, а режиссер медленно вливал в себя черный кофе без сахара, но каждую минуту звонили телефоны, и так один звонок сообщил: «Начался штурм», и той скорби, которая повисла в воздухе, я не видела нигде. И никогда я с таким трепетом не зажигала свечку из «Икеи», ставя на подоконник, и так упоенно и беззащитно я никогда не думала о смерти, которая отныне шла параллельной дорогой.

Мы пили кофе, сидя на моей мрачной от осени кухне. Я зажгла галогеновые лампочки под вытяжкой. О Кире не было произнесено ни слова.

— Слушай, а тебе не трудно будет докинуть этот пакет до «Кофе тайма»? Там сидит Романович с редактором какого-то очередного глянца. Он забыл у меня свитер, — неловкая пауза с моей стороны.

Мне нравятся творческие мальчики, которые носят Lacoste. Корявым почерком я вывела Карине его телефон, на случай, если за эти два года она забыла, как он выглядит. Я разучилась писать руками — вот вам и повальная компьютеризация.

— Он мне сегодня впервые позвонил за долгое время. Видимо, он снова примерный семьянин. Говорил коротко и сухо. Просто хотел забрать вещи.

— Не вопрос, не парься! Он того не стоит.

А поздней ночью Алек прислал сообщение по аське: «Меня домогается твоя сестра».

Начиная с первого прикосновения к подушке, мне снились кошмары. Муми-дол в стиле Уэса Крэйвена.

Умереть — не встать, хотя стоя умирают редко, я бы даже больше сказала — избранные люди. Я же вообще не планировала умирать…

Страшно подумать, что еще совсем недавно Макеева стояла в нескольких метрах от меня и рассказывала про своего мужчину, который и научил ее рисовать. Он был женат, а это запрещало говорить на некоторые темы, но человек — как сосуд, и когда он начинает переполняться, он ищет чашу, куда вылить мысли и эмоции. Это были картины.

В ее методике преподавания не было никакой академии — только краски. Интуитивно подобранные. Мы рисовали на полу, без мольбертов, фартуков и белых рубашек — все так, как оно есть… Холсты, купленные в «Детском мире» на четвертом этаже, тратились безбожно, на них ложками лилась краска из литровых жестяных банок, баллонами диффундировалась, а потом покрывалась парой мазков — тех, что от сердца. Вот такой бутафорией мы занимались каждое воскресенье каждой недели. Раньше.

Макеева, почему-то мне проще называть ее по фамилии, была высокой, и из-за этого ее чаще называли не стройной, а худощавой. Она всегда забирала темные волосы в тугой хвост, тело кутала в водолазки неброских пастельных цветов, а на ногах никогда не носила каблуков… Вот в общем-то все, что я могу о ней вспомнить. Да и она никем мне не была… ничего не рассказывала о своей жизни и о мужчинах, которые, что скрывать, нас формируют…