Гриша увидел его и немножко растерялся, задрал брови.
«Что-то призрачно-кодымское, — наверное, подумал он, — что-то смутно знакомое, — наверное, подумал он. — Очевидно, это и есть Сулька!» — наверное, подумал он, и наверное, по-английски.
— Ты?..
— Кто же еще?..
Гриша неуверенно шагнул в прихожую, неуверенно осмотрелся в их коммунальном запустении, но узнал выставленный в коридор для подсобной службы тяжелый резной буфет из кодымского дома, изъеденную жучком развалину.
— О! Я его отлично помню!
Гриша подскочил к буфету, хлопнул его по дубовому боку, обрадовался, как родственнику, дернул ручку нижней дверцы:
— Здесь когда-то имелось варенье!
Там и сейчас стояли банки с вареньем.
Обнялись, хоть и неловко, но, благодаря буфету, сердечно. Вошли в комнату, сели за стол друг против друга.
— А я бы тебя даже на улице узнал с первого взгляда, — с упреком буркнул Саул Исаакович. — Можешь мне поверить! С возрастом вы все стали, как близнецы — и ты, и Моня, и Зюня.
Гриша вскочил, походил по комнате, оглядел фотографии на стенах, обстановку и вид из окна.
— Как ты поживаешь? — с нечаянным вызовом спросил Саул Исаакович.
— Старость! Какая это жизнь, Суля!
— Да, старость, ничего не поделаешь, Гриша. Гриша прищуренными глазами тянулся к фотографиям на стене.
— О, я узнаю — Ревекка! Она дома?
Тут вошла Ревекка.
«Рива, — подумал Саул Исаакович и встревожился. — Сейчас она сделает мину. Сейчас она предложит Грише чай, но так, будто напрасно тратит сто рублей. Сейчас она будет любезничать, но так, будто Гриша приехал не из Америки, а из Крыжополя. И не потому, что она чего-то там не может простить, а потому, что Рива есть Рива».
Рива же локтем пригнула дверную ручку, спиной толкнула дверь и вошла тоже спиной — в одной руке кастрюлька, в другой — чайник, извернулась, прихлопнула дверь пяткой.
— Гриша! — крикнула она, поразив обоих мужчин силой радостного возгласа.
И захохотала, и загремела оброненной крышкой, и плеснула кипятком из носика. Гриша подскочил, они жарко расцеловались.
«Никогда не знаешь, чго ждать!» — подумал Саул Исаакович.
Уселись снова.
— Раньше, чем идти к братьям, я пришел к нему! — Гриша ткнул через стол пальцем. — Ты думаешь, мне не страшно к ним идти?
— Идем, я могу отвести тебя хоть сию минуту, — снисходительно предложил Саул Исаакович.
— А чай? — лучезарно возмутилась Рива. Гриша поцеловал ей руку и отказался.
— Я сделаю фаршированную рыбу, слышишь, Гриша? Как хочешь, а у меня будет фаршированная рыба в твою честь! — блистала Ревекка кипучим гостеприимством. — Ты надолго приехал?
— На полных четыре дня!
— Что это — американский стиль? Исчезнуть на полвека, чтобы прилететь на четыре дня! Ты что — птица?
— Орел! — вступился Саул Исаакович.
— Но меня не касается, насколько ты прибыл! — кричала Ревекка сверху, когда они уже вышли и спустились по лестнице. — На рыбу — чтоб был!
Живописнейшей дорогой — через парк, мимо крепости и стадиона, мимо Александровской колонны и обсерватории повел Гришу Саул Исаакович.
Парк зеленел свежо и прозрачно, благоухал после дождливых дней под решительным солнцем. Даже в такой ранний час за столом, принесенным кем-то из сарая и ставшим парковым инвентарем, уже играли в домино завсегдатаи.
— Сейчас я скажу тебе, кто эти люди, которые с самого утра «забивают козла», как будто больше нечего делать. — Саул Исаакович решил объяснять Грише все, что встретится на пути. — Те два, в кепках, рыбаки, у них в Люстдорфе есть свои шаланды, — Саул Исаакович показал на море, а Гриша на море посмотрел. — А тот, что в галстуке, имеет прозвище Униженный и Оскорбленный.
— Ты очень популярный человек, — сказал Гриша, когда они прошли мимо играющих, и оба рыбака подняли над прокаленными лицами полотняные фуражки.
А когда треск костяшек по фанерному столу перестал быть слышен за кустами цветущей жимолости, когда остался позади парад лиловых ирисов, выстроившихся на клумбах набережной аллеи, когда свернули в боковую — с газоном посередине и в кружевных оборках маргариток по краям, когда самыми громкими звуками стали их собственные шаги по песчаной дорожке и жужжанье невидимых ос, Гриша сделал заявление.
— Я должен тебе сообщить, Суля, — начал Гриша и посмотрел снизу вверх с тем выражением, с каким другие смотрят сверху вниз. Тон его сделался официальным. — Я имею к тебе долг.
— Я тебе должен? — изумился Саул Исаакович.
— Наоборот! Я — тебе!
Официальность соскочила с Гриши, он сунул руки в карманы брюк и, заглядывая снизу и сбоку в лицо Саула, глядя хитро и хихикая, спросил:
— Тебе неожиданность? Сюрприз?
— Любопытно, конечно, но невероятно. Долг? Мне? Нет!
— А! Я так и знал, что тебя заинтересует! Ты считаешь невозможно? Но — так! Я тебе должен немаленькую сумму и уплачу. И уплачу сейчас! И уплачу долларами! Двести долларов — хорошие деньги, как ты скажешь? — Гриша при каждом восклицании подпрыгивал от воодушевления. — И за что я буду давать тебе двести долларов?
— Ты не шутишь?
— Не знаешь, за что? Давай, давай, вспомни!
— Что вспомнить? Гришенька, мне кажется, ты хочешь сделать мне подарок и придумываешь деликатный способ…
— Сулька, ты не помнишь, как мы купили жеребенка?
— Новости! Я прекрасно помню, как мы купили жеребенка!
— А ты не помнишь, на какие деньги мы купили жеребенка?
— На какие деньги мы купили жеребенка?.. Мы хорошо умели клянчить деньги на «хоны-ки», и после праздника мы купили жеребенка.
— На твои и мои?
— Нет. На твои и мои и на некоторую долю покойного Лазаря.
— Лазарь умер?
Гриша вытащил руки из карманов, Гриша стал печальным.
— Лазарь умер, Гришенька, что тут странного… за то время, пока ты отсутствовал, про многих можно сказать, что они умерли. Я могу тебе назвать двадцать имен одних только погибших на войне и не остановиться ни разу, чтобы подумать, и не меньше чем пятьдесят, если хорошенько вспомнить.
— А кто еще, Суля?
— Ну кто, Семка Фрумкин, например.
— Семка Фрумкин!
— Соня Китайгородская. Вся семья, все четыре брата Волоценко. Давид — помнишь Давида? Арончик — помнишь его? Бася и Гитя Годович…
— Хватит, подожди! Кто такая Соня?
— Соня? Шошоночка с родинкой, они жили за железной дорогой возле пруда, вспомнил?
