Мадемуазель де Сент-Коломб занемогла; она так исхудала и ослабла, что ей пришлось слечь в постель. Она была беременна. Марен Маре не осмеливался приходить и справляться о ее здоровье, но назначил Туанетте дни для встреч на берегу Бьевра, за мостками для стирки белья. Там он пускал своего коня пастись на лугу, а сам расспрашивал Туанетту, как проходит беременность Мадлен. Вскоре та разрешилась мальчиком, но ребенок родился мертвым. Марен попросил Туанетту передать сестре сверток от него, там лежали полусапожки из желтой телячьей кожи, на шнурках, сшитые его отцом. Мадлен бросила было подарок в горящий камин, однако Туанетта этому воспротивилась.
Мадлен все-таки выздоровела. Она принялась читать жизнеописания Отцов-пустынников. Со временем Марен и вовсе перестал приходить.
В 1675 году он занимался композицией у господина Люлли.[9]В 1679 году умер господин Кенье. Марен Маре, которому исполнилось двадцать три года, был назначен Первым музыкантом королевского кабинета, получив, таким образом, должность бывшего своего учителя. Также он стал дирижером оркестра при господине Люлли. Он начал сочинять оперы. Он женился на Катрин д'Амикур, и у них родилось девятнадцать детей. В тот год, когда открыли склепы Пор-Руаяля (ибо король письменным указом повелел сровнять монастырь с землею, а останки господ Амона и Расина[10]швырнуть собакам), он вернулся к теме «Мечтательницы».
В 1686 году он жил на улице Дюжур, подле церкви Святого Евстафия. Туанетта вышла замуж за господина Парду-младшего, работавшего, как и его отец, в Ситэ мастером струнных инструментов, и родила от него пятерых детей.
Глава XX
Девятый раз, когда он почувствовал рядом с собою присутствие своей супруги, пришелся на весну. Случилось это во время великих гонений 1679 года. Поставив на стол вино и блюдо с вафлями, он играл в своей хижине. Прервавшись, он спросил ее:
– Мадам, как это возможно, что вы приходите сюда после смерти? Куда подевалась моя лодка? Отчего при виде вас слезы мои высыхают? Может быть, вы все-таки призрак? Или я схожу с ума?
– О, забудьте свои страхи. Лодка ваша давным-давно сгнила в тине. Потусторонний мир не более непроницаем, чем это дырявое суденышко.
Я страдаю, мадам, оттого, что не могу прикоснуться к вам.
– Ах, сударь, это ведь все равно что коснуться ветра.
Она говорила медленно, как и все мертвые. Она добавила:
– Не думайте, будто я не страдаю оттого, что бесплотна, словно ветер. Однако этот ветер иногда доносит до мертвецов отголоски музыки. А свет иногда доносит до ваших взоров частицы наших подобий.
Она замолчала, глядя на руки своего мужа, лежащие на красном дереве виолы.
– А вы по-прежнему не очень-то красноречивы! – молвила она. – Чего же вы ждете, мой друг? Играйте!
– Что вы так внимательно разглядывали, пока молчали?
– Играйте же! Я разглядывала ваши постаревшие руки на красном дереве виолы.
Он замер. Он впился глазами в свою супругу, потом, впервые в жизни или, по крайней мере, так пристально, как никогда доселе, взглянул на свои сморщенные, желтые, в самом деле поблекшие руки. Он вытянул их обе перед собою. Они были покрыты синеватыми пятнами, словно у мертвеца, и это наполнило счастьем его душу. Эти признаки старости сближали его с нею или с тем, чем она была нынче. Сердце его бурно колотилось от радости, пальцы дрожали.
– Мои руки! – выговорил он. – Вы говорите о моих руках!
Глава XXI
К этому часу солнце уже давно село. Небо заволокли грузные дождевые тучи, настала тьма. Воздух был пронизан сыростью, предвещавшей близкий ливень. Он шагал по берегу Бьевра. Вновь увидел дом с башенкой и наконец остановился перед высокой стеной, что огораживала усадьбу со всех сторон. Издали до него временами долетали звуки виолы учителя. Они взволновали его. Он прошел вдоль ограды до самой реки; цепляясь за корни дерева, оголенные быстрым течением, он с трудом обогнул стену и взобрался на пригорок – здесь уже начинались владения Сент-Коломбов. От старой раскидистой ивы остался теперь один ствол.
И лодки тоже больше не было. Он подумал: «Ива погибла. Лодка затонула. Здесь я любил девушек, которые нынче, верно, уже матери семейств. Я познал их невинную красоту». У ног его больше не суетились куры и гуси – значит, Мадлен здесь не живет. Прежде она загоняла их по вечерам в курятник, и ночью слышно было, как они возятся, кудахчут и гогочут внутри.
Прячась в тени ограды, он пошел на звуки виолы, к хижине своего учителя, и, закутавшись поплотнее в дождевой плащ, приник ухом к дощатой стенке. Он услышал протяжные жалобные арпеджио. Они напоминали импровизации Ку-перена-младшего,[11]которые тот исполнял на органе в церкви Сен-Жерве. Сквозь узенькое оконце сочился тусклый свет. Потом виола умолкла, и он услышал, как учитель заговорил с кем-то, хотя ответа не расслышал:
– Мои руки! – воскликнул он. – Вы говорите о моих руках!
И еще:
– Что вы так внимательно разглядывали, пока молчали?
Спустя час господин Маре удалился, все тем же неудобным путем, каким и пришел сюда.
Глава XXII
Зимою 1684 года одна из ив треснула под гнетом ледяного покрова и обрушилась в воду вместе с береговою кромкой. Теперь в образовавшейся пустоте стал виден домик лесоруба за рекой на опушке. Господина де Сент-Коломба весьма опечалила гибель ивы, тем более что она совпала с болезнью Мадлен. Он проводил много времени у постели старшей дочери. Он страдал; он искал и не находил слов утешения. Он гладил истаявшее лицо дочери своими старческими руками. Однажды вечером, во время одного из таких визитов, она попросила отца сыграть «Мечтательницу», некогда сочиненную для нее господином Мареном, который любил ее в те времена.
Но он отказался и в гневе покинул комнату. Затем воспоследовал печальный, всем известный период. В течение десяти месяцев господин де Сент-Коломб не только хранил упорное молчание, но и не брал в руки виолу; подобное отвращение впервые посетило его. Гиньотта давно умерла. Он так ни разу и не притронулся к ней, не коснулся ее распущенных по спине волос, хотя его снедало желание. Некому было теперь подавать ему глиняную трубку и кувшинчик с вином. Он отсылал слуг в их каморки спать или играть в карты. Он предпочитал сидеть в одиночестве – либо дома, за столом с канделябром, либо в своей хижине, со свечою в шандале. Он не читал. Не открывал свою нотную тетрадь в красной марокеновой обложке. Он принимал учеников, не удостаивая их ни единым взглядом, не шевелясь, и в конце концов пришлось сказать им, чтобы они больше не приходили играть перед ним.
