– А что будет дальше в этой истории?
Йолл вновь помедлил, и на лице у него появилась широкая ухмылка.
– Вы встретите сказителя по имени Йолл, и он даст вам некий чрезвычайно полезный совет – если, конечно, вы соблаговолите несколько минут подождать. Простите, что я проявляю к вам такой интерес, но хороший рассказчик всегда старается придать своим историям четкую форму, даже если они правдивые.
Не дожидаясь ответа, Йолл вновь обратился к своим слушателям. Говорил он, казалось, довольно долго, то и дело жестами показывая на Бэльяна. Публика взирала на Бэльяна сочувственно. Наконец речь прекратилась, и мальчик обошел слушателей, собрав в бархатную сумку монеты. Йолл спустился с трона, и мальчик его унес. Музыкант со своим ребеком уже исчез. Солнце скрылось за грядой облаков, а ветер усиливался, поднимая на улице маленькие самумы. Настало время молитвы, совершаемой во второй половине дня. В городе раздались наводящие уныние причитания муэдзинов: «Есть только один Бог…»
Йолл улыбнулся Бэльяну.
– Не соблаговолите ли воспользоваться моим гостеприимством? До дома отсюда довольно далеко, зато…– тут он шутливо понизил голос до шепота, – зато там есть вино.
Бэльян наклонил голову, и Йолл бешено замахал руками от радости. До дома действительно было довольно далеко. Всю дорогу они молчали. Когда они добрались, уже близился вечер, и хотя небо было еще темно-синим, внизу, на неосвещенных улицах, почти наступила ночь. Закрывались на ночь крытые базары, и целые районы города казались безлюдными, в то время как другие были заполнены людьми, прогуливающимися взад и вперед и с любопытством взирающими друг на друга.
Дом, куда Йолл привел Бэльяна, был очень маленький, но удивительно уютный. Не было видно ни стен, ни пола, ни окон. Они расселись в настоящей пещере из подушек, ковров и шелковых драпировок; все это было слегка потерто, и у большинства вещей выпадала набивка. Йолл достал кувшин вина и ухмыльнулся.
– Для работы над моим великим творением требуется изоляция от внешнего мира. Истории, которые я рассказываю на базарной площади, попросту помогают сводить концы с концами. Этим я зарабатываю на жизнь, только и всего. Вы спрашиваете, что это за великое творение? – Бэльян ни о чем не спрашивал.– Я вам скажу. Как вы сейчас услышите, это действительно нечто особенное. Султанам и эмирам возводят памятники: мечеть султана Хасана, лечебница султана Калаона, фонтан эмира Джакмака. Они возвышаются на улицах нашего города, и в их тени притесняемые бедняки, Божьи дети, должны ходить, испытывая благоговейный страх. Беднякам памятников не ставят. Но я, Йолл, памятник им творю.
Речь Йолла потекла стремительным потоком. Как понял Бэльян, он сочинял произведение, точнее сборник историй, почти не связанных общим сюжетом.
– Я назову его «Тысяча и одна ночь».
Каждую ночь он диктовал новую часть своему другу каллиграфу. Слушая, Бэльян начал понимать, сколь необычно и изощренно лукавство Йолла, ибо истории свои он сочинял не только для того, чтобы развлекать городских бедняков, но и, сознательно написав их в непритязательной, несколько путанной, разговорной манере, намеревался создать впечатление, будто все это – и в самом деле творения лавочников и нищих Каира.
Йолл был преисполнен сострадания к людям этого города. И все же Бэльян заметил, что к жалости примешиваются оттенок презрения к лишенным воображения лавочникам и резкое осуждение их пассивности и меркантильности, а главное – их благонравия. В самом Йолле ни капли благонравия не было.
– Эти бедняги не имеют права на собственное мнение. Они не видят снов, они сидят, как тряпичные куклы, возле своих товаров, но я стану выразителем их мнения, я сотворю для них сны.
Йолл занимался своим делом с убежденностью маньяка. Ему, весьма сильной личности, хотелось полностью раствориться в этих историях и стать только фильтром для чувств и надежд, пусть слабых, простых людей. С этой целью в свободное от работы и диктовки время он бродил по знакомым до мельчайших подробностей переулкам и площадям города, ничего не подмечая осознанно, но каким-то образом воспринимая все, что носилось в воздухе Каира. Он возвращался в свой дом на краю армянского квартала и бездумно сидел с закрытыми глазами, пока на веках не начинали плясать образы, а вокруг – строиться сюжет. Истории Йолла возникали, как он утверждал, в некой сумеречной области, где-то между сознательным творчеством и клокотанием абсолютной бессмыслицы.
– Возьмем, к примеру, историю о двух Гарун аль-Рашидах, которую я сочинил несколько дней назад. В ней говорится о…
Тут Бэльян, не в силах больше сдерживать нетерпение, прервал стремительный поток слов:
– Но скажите, откуда вы знаете итальянский?
– Я долго черпал вдохновение у Боккаччо. Мы любим итальянцев.
– Мы? А англичан вы тоже любите?
Йолл показал в угол комнаты. Пока они разговаривали, в дом незаметно вошла женщина. Это была та самая женщина, которая сидела впереди всех слушателей.
– Мария Коптская, моя сестра. Конечно, мы оба копты, но люди зовут меня Грязным Йоллом.
Она улыбнулась и села. Потом улыбка исчезла, словно ее никогда и не было. Это была угрюмая, серьезная девушка, в которой, казалось, тлела ярость – а может, это было нетерпение или сдерживаемое желание? – когда она вслушивалась в каждое слово Йолла. Кувшин был снова наполнен вином.
Йолл продолжал, отвечая на заданный Бэльяном вопрос:
– Посмотрим. Вы первый англичанин, которого я повстречал, не считая Вейна.
– Что вы можете рассказать мне о Вейне?
– Достаточно, надеюсь, чтобы убедить вас избегать его общества. Хорошо, что мы с вами сегодня встретились. Мне не нравится, когда люди, особенно христиане, попадают в лапы к этой парочке.
– Парочке?
– Вейну и Кошачьему Отцу. Предупреждаю, они манипулируют людьми, а с людьми, которые подпали под их влияние, потом невозможно разговаривать. Они хранят некую общую тайну, по крайней мере, похоже, хотят создать такое впечатление.
– А давно Вейн знаком с Кошачьим Отцом?
– Давно. Вейн уже долгое время регулярно бывает в Каире. Порой он жил в городе несколько лет подряд и тогда останавливался обычно в Доме Сна. Нет, в этой парочке и вправду есть нечто странное – в этом старом скелете и в этом воре-карманнике. Да-да, когда Вейн впервые приехал в Каир, он был всего-навсего мелким преступником. Как знать, может, он успел побывать и на галерах. Во всяком случае, жизнь у него была нелегкая. Он не вел себя как синьор и ученый и не рассуждал, как ныне, со знанием дела о физике и метафизике. Нет, он был карманником – умным и честолюбивым, но все же карманником. Он пришел в Дом Сна, и Кошачий Отец, должно быть, по достоинству оценил его возможности, ибо дал ему образование, как собственному сыну. Вейн занимался с ним языками цивилизованного мира – арабским, персидским и древнееврейским. Он научился хорошим манерам, изучил алхимию, медицину, гематрию, натурфилософию и толкование снов. Но прежде всего он научился служить своим хозяевам.
