С обычным опозданием минут на десять, всегда с трудом выпутываясь из тяжелой портьеры на входной двери, в двенадцатый ряд пробиралась учительница музыки с необычной фамилией Невайда и еще более необычным именем Элодия. Появлялась она, как уже говорилось, с опозданием минут на десять и исчезала до окончания фильма, тоже минут за десять, снова путаясь в плюшевой занавеске. Никто не мог понять, почему она так себя вела. Возможно, была излишне стеснительна. Ее приход и уход сопровождались тихим шорохом, какой слышится, когда из куста на краю поля выпархивает куропатка. Замужем она не была. Старательно обучала детей хоровому пению. Хотя у самой была «зажатая диафрагма» и, как следствие, «вечно сдавленное страхом горло». Она читала любовные романы, слушала классику с пластинок советской фирмы «Мелодия» и ходила в кино. Вечно опаздывая. Одна. Такой была эта Элодия Невайда. Кроме того, она была очень красивой и очень худой. И напоминала роскошно и многообещающе начатое, но по стечению обстоятельств так никогда и не законченное музыкальное произведение. Скрипичный ключ, обозначение темпа и тональности, после чего в партитуре — не более двадцати нот.
Вообще, казалось, двенадцатый ряд предназначался для тех, кто был близок к миру музыки. Здесь сидел и толстяк Негомир, несостоявшийся рок-музыкант, по воле случая ударник на свадьбах и похоронах, который вечно таскал с собой толстую тетрадь, а точнее, ежедневник окружного комитета Социалистического союза трудового народа Югославии (на всякий случай, вдруг что-то неожиданное придет в голову), чтобы фиксировать на бумаге «новые ритмы». Но поскольку у него не было соответствующего музыкального образования, эти заметки носили описательный характер: «Трукуту-трукуту... ксс-ксс... тутула-тутула... псс-псс!» Уже одного этого было бы достаточно, однако Негомир прославился фразой, вылетевшей у него, когда он слушал, как играет легендарный Кена, ударник группы «Смак»: «Ого, этот барабанит еще получше меня, чем я!» Худощавая Элодия и здоровяк Негомир иногда заводили во время сеанса, правда очень тихо, разговор о музыке из кинофильмов. Ворковали о чем-то вроде: «А вот Эннио Морриконе...» И хотя Негомир упрашивал Невайду остаться до конца, чтобы закончить обмен мнениями, она минут за десять до заключительных титров все-таки вставала и уходила. Сопровождаемая шорохом, какой слышится, когда куропатка испуганно прячется в кустах на краю поляны.
Капелька темно-красного сургуча
Эх, несчастливый тринадцатый ряд! Сюда без страха садился только Отто. Считалось, что Отто настолько невезучий, что несчастливый тринадцатый ряд уже ничего не сможет ему испортить. Жил он только благодаря тому, что его не прогоняли из главпочтамта. Он слонялся возле окошечек. За других, не столь терпеливых, стоял в очередях, чтобы оплатить счет, передать какое-нибудь заявление или ответ на запрос. Упаковывал посылки и бандероли «за сколько не жалко». И хотя одевался довольно неаккуратно и брился раз в три-четыре дня, паковал все с особым, художественным вкусом.
Да, это была не просто упаковка. Во-первых, подходящая коробка, обычно от обуви или посуды, во-вторых, ровно столько, сколько нужно, синей бумаги, потом шпагат, а главное — руки, которые все это укладывают, отмеряют, завязывают... Сколько денег ни дай за выкуп новорожденного, ни в одном родильном доме так аккуратно не перевяжут пуповину, ни одна нянечка так внимательно не запеленает младенца... А под конец — вроде родинки, единственной особой приметы, — капелька темно-красного сургуча... И комментарий самого Отто: «Чакум-пакум. Такую посылку и Отто был бы рад получить!»
Но увы, ничего подобного никогда не случалось. У Отто не было родственников. Всю жизнь он вместо других стоял в очередях, всю жизнь упаковывал и отсылал посылки чужим людям. Поговаривали, что он такой невезучий еще и потому, что, мягко говоря, не отличался особой сообразительностью. Правда, он протестовал против такой оценки, путая при этом звуки и выговаривая «дж» вместо «д» и «ч» вместо «с»: «Все джумают, Отто тупой, а Отто просто чмеется, чмеется...»
С другой стороны, считалось, что у него легкая рука, которая приносит удачу. Тот, за кого Отто отправлял конверт с купонами какой-нибудь игры или акции, как правило, получал награду, но сам Отто оставался ни с чем; он отсылал сотни купонов, этикеток, решенных кроссвордов и пивных пробок, но ни разу не выиграл даже утешительного приза вроде транзистора с одним наушником, белой спортивной майки, прищепок для белья или хотя бы набора подставок для пивных кружек.
Отто не боялся тринадцатого ряда, зато боялся всего остального. Он смотрел каждый фильм ровно столько раз, сколько его показывали, не пропуская даже дневных сеансов, при этом всякий раз закрывал ладонями глаза, когда приближалась какая-нибудь «страшная» сцена.
Должен признаться, тогда я их фамилий не знал
Четырнадцатый ряд. Учащиеся средней школы. Примерно одного роста, но разного возраста.
Петрониевич. Ресавац. Станимирович.
Каждый сам по себе. Каждый особняком. Учатся в разных учебных заведениях. Сельскохозяйственный техникум. Станкостроительный техникум. Гимназия. Они даже не были знакомы.
Должен признаться, тогда их фамилий я не знал. И даже не мог предположить, что сидят они слева направо по алфавиту, то есть в том же порядке, в котором двадцать лет спустя будут перечислены в одном из списков погибших. Точно так же не знал я тогда, что каждый из них отправился в тот день в кино, не выучив одного и того же урока по истории, хотя преподаватели всех учебных заведений города предупреждали, что с завтрашнего дня начнутся опросы и выставление годовых отметок.
— Да я и так все знаю! — наверняка заявил родителям Петрониевич и шмыгнул за дверь.
— Не волнуйтесь, вечером выучу! — вероятно, торжественно пообещал своим Ресавац.
— Зубрить историю?! Я же до среды все забуду! Она начнет спрашивать в понедельник, по алфавиту. А знаете, какая она тормознутая? Мы ведь не зря зовем ее Доисторической. Никаких шансов, что за понедельник она доберется хотя бы до буквы «е», а тем более до меня! — скорее всего, убедил домашних Станимирович.
Вот так. Один за другим. Все трое, каждый по-своему, сбежали в кинотеатр «Сутьеска», чтобы посмотреть фильм, не важно, какой именно, и не сидеть над скучным заданием по истории, не предполагая, что спустя двадцать лет история подстережет их и соберет вместе еще раз.
Подожди меня здесь
А в пятнадцатом ряду совершенно спокойно устроилась Тршутка. В начале девяностых она уехала за границу, сменив имя и фамилию, поэтому я привожу здесь только оставшееся от нее прозвище. Тршутка всегда держалась как парень. Но это не значит, что у нее не было ухажеров. Опять же, если ей хотелось, она не стеснялась пойти в кино одна. Она была непредсказуема. Я бы не удивился, узнав, что и в тот раз она оставила своего спутника за дверью со словами: «Хочу посмотреть этот фильм. И не хочу, чтобы ты мне мешал, лапал меня и сопел в ухо. Подожди-ка меня здесь, а потом мы с тобой пообнимаемся, в темноте, на берегу Ибара...» И он остался терпеливо ждать. Два часа томительного бездействия, ухмылки прохожих и прочие неудобства — полная ерунда по сравнению даже с пятью сладостными минутами в обществе Тршутки. Жизнь иногда требует и больших жертв.
