Кэт глохнет от тишины. В Лондоне всегда стоял гул, неумолчный гул большого города, даже на их респектабельной Бротон-стрит. Утром, когда она открывала ставни, ее встречало гудение жизни. Цокали запряженные в кебы лошади, стальные лошадиные подковы высекали искры из булыжников мостовых, по которым ступали их костлявые жилистые ноги; проезжали автомобили, и моторы у них тяжело дышали, словно загнанные собаки. Мальчишки на велосипедах, тележки с товарами, грохот тяжелых подвод. Голоса прохожих тоже вливались в общий хор. Можно было разглядывать людей, проходивших мимо, следить за модой. Теперь же, когда Кэт открывает ставни, ее приветствует зеленый пейзаж, раскинувшийся на три стороны от дома, без всяких следов человеческого присутствия. Небо широкое и высокое, а из звуков слышно лишь птичье пение. Иногда проедет телега, иногда залает собака. Это лишает ее энергии, но Кэт не в силах противиться, она ловит себя на том, что нарочно мешкает, задерживается у окна, которое должна мыть, взгляд ее смягчается, устремляясь в эту новую, тихую даль. Ее телу необходимы эти минуты отдыха, каких у нее никогда не было раньше. Она работает с двенадцати лет, она привыкла к работе. Но Холлоуэй[1]сделал ее слабой, колени у нее дрожат, стоит лишь подняться из полуподвального этажа на чердак.
Завтракают они с миссис Белл в кухне за деревянным столом. Стул экономки угрожающе поскрипывает под ней, полностью скрытый ее телесами. Видны только тощие деревянные ножки, шатающиеся под ее грузом. Однажды, думает Кэт, они подломятся. И она не сможет удержаться от смеха, глядя, как это случится. Она мысленно проигрывает эту сценку: миссис Белл барахтается на полу, словно упавший на спину жук, и не может встать.
— Над чем это ты потешаешься? — с подозрением спрашивает миссис Белл.
— Представила себе, как вы будете кататься по полу, если стул сломается, — чистосердечно отвечает Кэт.
— Вот нахалка! — восклицает миссис Белл, пристально глядя на нее широко раскрытыми глазами, однако не находит что ответить, и Кэт, похихикав, возвращается к своей овсянке.
Теперь, чтобы поесть, Кэт приходится сосредотачиваться странным образом. Сосредотачиваться на том, чтобы не замечать, что она делает. Если она ощущает запах, структуру пищи — наступает краткий миг удушья при глотании… Тогда ею овладевает паника, и есть невозможно.
— Я все думаю, за что тебя посадили? — произносит наконец миссис Белл. — Не иначе как за наглость, когда ты в очередной раз не смогла прикусить язык! И кому же ты в тот раз надерзила? — спрашивает она, стараясь придать голосу злости, но не в силах скрыть любопытства.
Однако Кэт не может ответить. При упоминании о тюрьме ее горло сжимается, и ложке каши некуда деться. Она чувствует, как овсянка поднимается, липнет к стенкам горла. Она бежит к раковине, кашляет и извергает ее из себя.
— Господи спаси! Да что с тобой такое? — восклицает миссис Белл, и ее щеки идут красными пятнами. — Неудивительно, что ты как воробей! Хозяйка об этом узнает.
— Если я буду меньше есть, она сможет здорово сэкономить, — выдыхает Кэт, утирая подбородок тыльной стороной ладони.
Миссис Белл возмущенно фыркает, когда Кэт возвращается за стол и отодвигает от себя миску с овсянкой.
— Не переводи зря еду! Отдай мне, — говорит миссис Белл и зачерпывает из миски своей ложкой. Она снова щурится на Кэт. — Что это за значок ты носишь? — Миссис Белл нацеливает палец на маленький кругляшок из серебра с эмалью, приколотый к воротнику Кэт.
— Моя медаль за Холлоуэй. Друзья вручили мне ее в знак того, что я пострадала за общее дело, — говорит Кэт, и ее пальцы тянутся вверх, чтобы коснуться медали.
— Не думаю, что этим стоит гордиться, — колко произносит экономка.
— Вы заблуждаетесь.
— В любом случае нечего так выставлять ее напоказ. Носи под одеждой, если тебе охота, но чтобы я ее больше не видела, — отрезает миссис Белл, резко мотнув подбородком.
Кэт сердится, однако делает так, как было приказано.
Кэт вызывают в гостиную после обеда, когда она поднимается к себе, чтобы немного отдохнуть. Руки у нее красные и сморщенные от мыльной пены; ногти, успевшие отрасти за неделю до переезда сюда, снова обломаны. Жена викария одета в белое муслиновое платье с рюшками по вороту, на манжетах и по подолу. В талии ее перетягивает корсет, но она все равно широкая и какая-то мягкая. Ее грудь вздымается над китовым усом, выпирает в стороны, к подмышкам. И лицо у нее такое же: широкое, мягкое, располагающее. Руки, напротив, маленькие и тонкие, пальчики с блестящими розовыми ногтями. Ножки крохотные. В туфлях на высоких каблуках она похожа на волчок.
— А-а-а, Кэт! — Эстер улыбается. — Хотела узнать, не будете ли вы так любезны отнести это на почту и отправить? Спасибо, деточка. И может быть, захватите к чаю несколько мадленок? На Бродвее есть великолепная кондитерская. Миссис Белл это не одобрит, но, поскольку она не в силах теперь замесить тесто, у меня нет выбора! — Эстер произносит эти слова с легким смешком.
Кэт берет письмо и предложенные Эстер монеты, возмущенная до глубины души, что женщина, которая старше ее всего на несколько лет, называет ее «деточкой».
— Слушаюсь, мадам, — произносит она спокойно.
Лицо у Эстер несколько омрачается. Кэт замечает, что взгляд хозяйки скользит мимо нее, к письму. Как будто она боится смотреть в глаза новой служанке.
— Вы же знаете дорогу до Тэтчема? — спрашивает Эстер.
— Нет, мадам, — признается Кэт. Она и не подумала спросить. Она была бы счастлива отправиться из дому куда глаза глядят.
— Ну, в такой ясный денек, как сегодня, лучше пойти по дорожке, которая начинается от дома, — она идет вверх, но там есть ступеньки, — потом перейдете реку по пешеходному мосту и пойдете дальше по тропинке до канала, что займет минут десять. У канала повернете налево и пройдете две мили по бечевнику, и вот вы в Тэтчеме. Городок прелестный. Пожалуйста, не спешите, погуляйте там, осмотритесь немного. Хорошо, если вы будете знать, где находится мясная лавка, бакалея и прочее, — говорит Эстер.
При мысли о прогулке сердце у Кэт трепещет.
— Благодарю вас, мадам, — произносит она уже с бульшим чувством, и улыбка у Эстер делается шире.
Кэт с легкостью поднимается по лесенке над живой изгородью и спускается в поле, она без корсета, ничто не сковывает ее движений. Она перешагивает через коровьи лепешки, рассматривает необычную для нее землю под ногами. Кэт никогда еще не ходила по траве так долго, не ходила по неутоптанной земле. У них в саду в Лондоне тоже была лужайка, но слугам не полагалось гулять по лужайке. Джентльмен особенно подчеркивал это: ходить нужно только по дорожкам, аккуратно вымощенным плиткой или посыпанным гравием, обсаженным кустами самшита. А здесь и высокая косматая трава, и другие растения, каких она никогда не видела. Полевые цветы. Крохотные синенькие, оттенка летнего неба; пурпурные; желтые; белые, будто длинные облачка. Названий она не знает. Кэт ощущает, как тепло яркого солнечного дня проникает в кожу, изгоняя застоявшийся холод тюремной камеры. Она несет письмо Эстер и деньги на пирожные в кошельке на шнурке, который ей, ворча, одолжила миссис Белл. Она размахивает кошельком, машет им взад и вперед, крутит, заставляя со свистом рассекать воздух. Худая черноволосая девушка идет по извилистой дорожке через луг.
