И вселенная пока действительно не гибла, а Штельвельд уже носился с новой теорией.
Друзья звали его Корнетом отчасти за действительные и выдуманные успехи у прекрасных дам, отчасти за его патологическую нелюбовь к военной службе. Иванов называл его «пес-рыцарь Вольф Кромещенский», не столько из-за смутно германского происхождения, сколько за истинно бульдожью хватку в любом деле и рыцарские представления о жизни.
Штельвельд был убежденным приверженцем «fair play» – вот и сейчас он подождал, пока бригадмилец поднимется, и только после этого ударил его прямым в зубы. Бригадмилец оказался стойким бойцом – презрев кровь на подбородке и на глазах распухающую губу, он доску не выпустил. Тогда Штельвельд сильным рывком вырвал доску из рук противника, но при этом она с размаху ударила Штельвельда по лицу. «Ерунда!» – решил он и упругими прыжками помчался с поля битвы, унося свой трофей.
Бригадмилец припустил было следом, но потом плюнул, остановился и стал ощупывать лицо, оценивая ущерб. Штельвельд пробежал еще немного, потом перешел на шаг, свернул за угол дома и, положив доску, потрогал нос. Оказалось, что нос кровоточит и довольно сильно. Болели также лоб и ухо.
«Ухо-то чего? – подумал Штельвельд и закинул голову, чтобы остановить кровь. – В ухо доска не могла попасть».
Он неровно дышал, но был в основном доволен. Бригадмильцев он не любил, как и всякую власть, а доска была ему нужна позарез – незаконченный мольберт стоял посреди кухни немым укором уже вторую неделю, и Ира, естественно, ворчала.
Закинув голову, Штельвельд старался увидеть свой нос, но тут заметил, что с балкона второго этажа на него смотрит типичный представитель утренней разновидности обитателей Кромещины в тренировочных штанах и белой майке.
– Спионерил доску? – в вопросе типичного представителя чувствовалась симпатия.
– Бесхозная была, на дороге лежала, – ответил Штельвельд, промокая нос платком, отчего его голос прозвучал гнусаво и неприятно.
– Не боись – все крадут! – резюмировал типичный представитель и величаво покинул балкон.
Кромещину, самый новый спальный район города, Штельвельд не любил всегда – при всех властях здесь оседали наглые и жизнестойкие, как сорняки, жители сел и местечек, прибывшие завоевывать город. Царил на Кромещине дух стяжательства и взаимной неприязни в сочетании с деревенской обнаженностью жизни: сплетнями и посиделками во дворах огромных, похожих друг на друга многоэтажек.
Примирял Штельвельда с этим рабочим районом только лес, который начинался почти сразу за шоссе, проходившем возле его дома. Лесом он начал хвастать, как только переехал в этот район из уютного старого города, выставляя его как пусть и единственный, зато сильный козырь:
– Лес и воздух не то, что у вас в городе.
О своих чувствах к родной Кромещине и думал Штельвельд, когда тащил доску домой по закоулкам и дворам, – не дай бог снова встретить рабочий патруль, как сегодня утром, когда он вышел с благородной целью пробежки для поддержания спортивной формы, нашел доску и сразу наткнулся на этих из «бригады содействия милиции», хотя никакой милиции теперь на Кромещине не было, а была так называемая Рабочая республика, созданная местным пролетарием, демагогом и горлопаном с двусмысленной фамилией Месячный.
Товарищ Месячный объявил себя пролетарским вождем, председателем Совета рабочих делегатов и активно начал внедрять советские порядки: раздал продуктовые талоны, по которым редко можно было что-либо получить, но очереди стояли всегда и тема «где что дают» была основной в разговорах местной публики; ввел товарищеские суды и даже организовал «красные уголки» при домоуправлениях с обязательным портретом самого товарища Месячного на стене.
С порядками Месячного активно боролась Украинская национальная рада, созданная местными щирыми украинцами. У Рады были свои военизированные отряды, и между ними и бригадмильцами Месячного часто возникали жестокие драки. Правда, дрались в рукопашную, без холодного и тем более огнестрельного оружия. Месячному надо было отдать справедливость – он запретил оружие на территории Республики и ввел сухой закон, официально отменяемый раз в году, в день рождения самого товарища Месячного, – тогда в основном и случались самые крупные стычки между бригадмильцами и Радой.
Обо всем этом и думал Штельвельд, волоча домой свой трофей и предвидя неприятный разговор с Ирой. Лифт, конечно, не работал, зато на его двери висел свежий плакат «Лестница лечит – лифт калечит!». Прежний был приведен в негодность подростками, исписавшими его граффити.
– Работает домоуправление, – ворчал Штельвельд, втаскивая доску на десятый этаж, – лучше бы лифт исправили, – но потом решил, что так лучше – лифтом все равно опасно ездить из-за землетрясений.
Ира встретила Штельвельда молча, сказала только, что на встречу с Рудаки и Ивановым одного его не отпустит, и это было самое неприятное, поскольку договаривались на такое ответственное мероприятие идти «без баб». Штельвельд попробовал возражать и сказал, что пойдет один.
– Прямо, один, – сказала в ответ Ира, и стало понятно, что придется идти вместе.
И вот они уже ждали трамвай на Подол вместе с другими гражданами Кромещенской республики. Трамвай был единственный, зато бесплатный. (Хотя платить все равно было бы нечем – деньги давно отменили, из-за чего простаивал находящийся на Кромещине Монетный двор и большинство кромещенцев сидело без работы.)
Бесплатный трамвай брали штурмом, но вид у Штельвельда с распухшим носом и пластырем на лбу был такой грозный, что его пропускали, и он даже сумел усадить Иру у окна. До конечной доехали молча под крики то затихавшей, то вспыхивающей вновь трамвайной свары. Раньше Штельвельд обязательно ввязался бы в эту свару, восстанавливая справедливость, но теперь был не в настроении и мрачно молчал.
Конечная трамвая была уже на территории Подольского раввината. Здесь начиналась другая страна: по улицам ходили тихие евреи и ездили внушительно вооруженные патрули на джипах. После того как Государство Израиль окончательно захватили палестинцы, многие подольские евреи вернулись и Подол принял опять тот же вид, что был у него, как помнил Штельвельд, в шестидесятые, – на лавочках у ворот сидели длиннобородые старики в круглых черных шляпах, шли в ешиву дети в ермолках.
На Подоле Штельвельд больше чувствовал себя дома, чем на Кромещине, – здесь находился Институт плазмы, где он работал, туда они с Ирой сразу и направились. Штельвельд побегал по отделам и вскоре нашел попутную машину, которая шла в институт, где работал Иванов и куда Штельвельд собирался сейчас на семинар, хотя Иванову об этом не сказал, Иванов не любил бывать с ним на семинарах – стеснялся его наступательной манеры в научных дискуссиях. После семинара он намеревался вместе с Ивановым пойти на встречу с Рудаки и капитаном Немой.
Вскоре Штельвельд уже сидел с Ирой в старом институтском газике, который одышливо преодолевал крутой Днепровский спуск. Все вроде шло по плану, но нос болел, и, скосив глаза, Штельвельд пытался определить его текущее состояние. Состояние носа не радовало, и Штельвельд стал смотреть в окно, как раз в этот момент газик чихнул и остановился. Гальченко, институтский шофер, вылез и, бросив пассажирам: «Приехали!», пошел вперед на разведку. Вылез и Штельвельд и пошел за ним, несмотря на протесты Иры.
