Таня пошла за ним. У самого выхода каблук у неё подвернулся. Она споткнулась. Схватилась за спинку стоявшего рядом с ней стула — он заскрипел протяжно, проехав металлическими ножками своими по плитке пола.
Она остановилась на мгновение, поправляя туфлю. Постучала пару раз каблуком об пол, словно проверяя — не отклеился ли он, не собирается ли отлететь.
И как будто с досадой… Поняла, что всё в порядке.
И вышла.
Босс достал из нагрудного кармана пачку сигарет. Встряхнул её.
Прихватил губами фильтр и, потянув сигарету, вытащил её из пачки.
— А дружок у тебя… Нехилые бабки, смотрю, зашибает…
Достал зажигалку.
Щёлкнул крышкой. Резко крутанул колёсико, высекая искры из кремня.
Затянулся — и медленно, словно смакуя, выпустил синюю струйку почти вертикально вверх, к самому потолку.
— Правильный мужик, со вкусом… Танька у меня свежак. Не затаскали её… пока… Ну чё, сели вроде?
Я кивнул. И передал ему деньги. Пятисотку за пятисоткой. Все шесть.
Он пересчитал их, быстро проглядывая на свет.
Потом перегнул купюры, складывая их пополам, и положил в тот же нагрудный карман, откуда доставал сигареты.
Я постоял возле него ещё с полминуты.
Не знаю, зачем. Ждал, что он скажет мне ещё что-нибудь?
Но, похоже, он уже перестал меня замечать.
Больше уже ничего не происходило.
Он сидел. Молчал. И курил.
Я развернулся. И пошёл к выходу.
И, уже прикрывая за собою дверь, бросил последний, прощальный взгляд на труп, что лежал в проходе между столами.
И странное чувство… Печали? Пустоты? Что происходит?.. Господи, воля твоя… Не знаю… Охватило вдруг меня.
Теперь я смотрю в потолок.
Он далеко от меня.
Очень далеко.
Моё бетонное небо. Белые, слепящие огни хирургических ламп. Всепроникающий свет. Свет без тени. Абсолютное добро. Мир без греха.
Так, должно быть, светит солнце в раю. Огромная, пронзающая лучами своими все сферы мироздания, прозрачные души праведников в облачных райских дворцах, призрачные стены града Божьего, ограды обители праведных, бесстрастно-холодная хирургическая лампа.
В свете таком не выживает тень.
Я уже не дрожу.
Холод проник в меня. Глубоко внутрь. Я сам теперь холод. Я есть он.
Я есть спокойствие.
Моё тело не раздувается больше. Не вспухает. Не расползается. Не наливается багрово-синюшной, омертвевшей кровью.
Холодный, стремительно твердеющий бетон. Руки. Ноги. Грудь.
Я всё ещё дышу. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.
Я ещё не застыл. Но с каждой минутой…
Тело — стынущий бетон. Среди бетонных стен. Под бетонным небом. Покрывающим мой стремительной исчезающий, уходящий мир.
Я закрываю глаза.
Круги. Вспышки. Огонь. Огненный язык лижет мне веки. Раздвигает их. Проникает внутрь. Зрачки сужаются в испуге. Огонь лижет глаза…
— Лижет… А я и смотрю — вроде и не встаёт он. Ну, думаю, попала подруга! мужичонка так себе, а тоже, говнистый…
Я открываю глаза.
Небо стало синим. Высоким. Так хочется протянуть руку вверх. Вытянуть во всю длину. До хруста в суставах. Чтобы явственно, зримо, физически ощутить всю высоты и недосягаемость этого чудесного, утренней росой умытого, свежего неба.
Солнце уже в зените.
С моей стороны стекло опущено.
Кашин косился неодобрительно. Похоже, он хотел включить кондиционер, но с опущенным стеклом делать это, понятно, было весьма рискованно.
Но по какой-то причине он не просил меня поднять стекло.
Он вёл машину. Время от времени косился на меня, даже поглядывал иногда через плечо.
Машин на дороге было немного.
Татьяна сидела на переднем сиденье. Она, как видно, вполне уже освоилась и болтала теперь без умолку, рассказывая душещипательные истории о злоключениях своих подруг (о собственных злоключениях она при этом благоразумно умалчивала).
Впрочем, возможно, болтовнёй этой она просто пыталась заглушить свой собственный страх, что вполне мог ещё сохраниться в её душе. И не только сохраниться, но и усилиться по мере удаления машины от парковки.
Да, пожалуй, именно так. С каждым новым километром, что проезжала она вместе с нами, взгляд её становился всё более и более беспокойным, речь — всё более быстрой, но и при том бессвязность и путаность в словах её становились всё яснее и отчётливей. Да и сами слова всё больше и больше походили лишь на ровный, непрерывный ряд бессмысленных звуков, произносимых лишь для самоуспокоения… Или заклинания неведомых, но, вполне возможно, грозных и опасных богов?
Подсознательно она и впрямь всё больше приближала свою речь к формулам древних заклинаний, инстинктивно найденных когда-то людьми, встретившимися лицом к лицу с вестниками богов и грозных духов, дарителей и похитителей душ.
И речь её всё больше и больше концентрировалась вокруг тех точек, тех частей тела, что находятся под особым покровительством этих древних богов.
Лизать… Сосать… Спускать… Сосать… Лизать…
Плоть. Край. Хрип… хр… ёб… мать… сосать..
Твою. Мою. Его. Бл… Блядь. Сосать. Грязь. Го… говно… хр х… хуй… накр… анкрыл… пиз… пизда… пиздой накрылся.
Накрылся мир покровом божьим.
Пиздою богоматери. Пи… писа… сса… ег… ссать. Ссать! Сосать!
Ёб… и о б… Иов… Иов в гное. Гнойный праведник. Оппонент Господа. Диссидент библейский.
А ты способен убить Левиафана?
Нет?! Тогда сиди и не выёбывайся!!
— Я ему и говорю: «Не выёбывайся!» Чего, типа, за волосы сразу?! Тоже мне, крутой нашёлся! А он…
Ах, болтай, болтай!
Слова твои — щит твой.
Но правилен ли путь твой? Праведен ли?
Нет защиты нечестивому. И щит его — щит картонный.
— Здесь поворот, — сказал Кашин. — Да не волнуйся ты, приехали уже почти.
Машина свернула с шоссе.
Переваливаясь с бока на бок, покатила медленно по грунтовой просёлочной дороге. Плавно покачиваясь, в облаке враз поднявшейся от её движения белой, мучнистой, хрустящей на зубах пыли.
— Может, окно закроем? — предложила Татьяна. — У меня насморк…
— Солнце, — ответил Кашин. — Мужик на солнце всё никак налюбоваться не может. А у меня окна тонированные. Ты уж потерпи, я медленно поеду.
— Чего это он солнца не видел? — спросила Татьяна. — И где это? На зоне, что ли? Или в чулане каком жил?
