— Кони?
— А ты как думал, пан рыцарь? Желеславу пальца в рот не клади. Охоч государь Островецкий до чужого добра… Ох, как охоч!
— Да как же так можно! — Возмущенный случившимся, Годимир даже вскочил на ноги. Пошатнулся, ощутив головокружение, и схватился рукой за шершавую кору ближнего деревца. — Как же можно! Попрать законы чести рыцарской! Какой же он король после этого? Кто ему служить пойдет?!
— Кто служить пойдет? — Олешек прищурился. — А то ты сам не видел. Дружина неказистая, зато преданная. За кусок с хозяйского стола горло любому порвет. Хоть виноватому, хоть безвинному.
— Я этого так не оставлю! — решительно проговорил Годимир. — Я буду добиваться справедливости. Не остановлюсь даже перед судом Господа. Пусть с мечом в руках ответят за бесчинства свои. И Желеслав, и Авдей этот безгербовый!
Музыкант вздохнул. Ни к селу, ни к городу взял аккорд на цистре. Потом сказал, глядя почему-то в сторону:
— Они-то, может быть, как раз и не прочь ответить. Только тебе, пан рыцарь, не с чем их вызывать…
— Как! — охнул словинец, схватился за тот бок, на котором привык чувствовать тяжесть меча.
Оружия не было!
Также пропали ножны, пояс и перевязь.
— Воры! Падальщики!
Годимир в сердцах несколько раз ударил кулаком по стволу. Боль в ушибленных костяшках немного отрезвила. Он схватился за голову:
— Как же так? Как же так можно?
— Видишь, пан рыцарь, как плюют в Заречье на законность, правду, честь? — хмуро проговорил Олешек.
— Вижу… Копье, щит?
— Забрали.
Сил ругаться у рыцаря уже не осталось. Рыча в бессильной ярости, он сполз спиной по коре.
— Кольчугу и шлем тоже… — Добить его, что ли, решил певец? — И кошелек, похоже… Вот орясина, рифмовки еще не хватало… — закончил Олешек едва слышно.
Годимир не отвечал. Закусил ус и остановившимся взглядом рассматривал растоптанные его же каблуком травинки. Не на одну ли из этих травинок и он похож? Что такое рыцарь без коня, без копья, без меча? Букашка. Муравей. Улитка, неторопливо проползающая по сломанной ветке. Ни тебе спросить с обидчиков, как полагается, ни за честь постоять, ни защитить слабого… Последней частью своего обета раньше Годимир очень гордился. А что теперь? Сам слабее последнего кметя. И прав столько же. А возможностей даже меньше. Кметь хоть может своими руками на краюху хлеба заработать. Дров наколоть, огород вскопать, упряжь починить. А что может рыцарь? Только сражаться. Но как теперь сражаться без оружия и доспехов?
Откуда-то издалека доносился голос шпильмана:
— Я, как ты и велел, пан рыцарь, едва заваруха началась, в лес пустился. Хуже зайца. Даже вспоминать стыдно…
«Лучше бы ты на коне удрал. Хоть меринка сберег бы…»
— Сам не свой был. Не помню, как из седла вывалился. Я, понимаешь, пан рыцарь, почему пешком удрал…
«Ну, и почему же?»
— Во-первых, не такой уж я ездок, как полагается. На ровной дороге худо-бедно справляюсь. А в лесу — до первой хорошей ветки… А во-вторых, подумал, что… Да что там врать? Подумал я уже потом, когда в кустах хоронился. Придумал объяснение, что с конем, мол, не спрятался бы так хорошо, как сам-один. Годится такое объяснение, нет?
«А чем оно хуже другого? Годится».
— А потом, когда они уехали… Ну, я слышал, как копыта протопали. Потом, когда уехали, я вернулся. Боялся, что они тебя насмерть. Хорошо, сапоги не сняли. И баклажку оставили…
«Конечно, хорошо. Могли и убить. А может, лучше было бы, если б убили? Нет униженного рыцаря, нет и позора».
— Что ты молчишь? — повысил тем временем голос Олешек. — Ты слышишь меня, а? Пан рыцарь!
«Слышу, чего орешь?» — хотел ответить Годимир, но промолчал. Не до того. Слишком сильна обида, злость, которую хочется выплеснуть, а не на кого. Не на музыканта же, в самом деле? Он-то в чем виноват? Что он мог поделать против восьмерых вооруженных и, главное, привычных к бою мужиков? Тем более что сам приказал ему убегать в случае чего.
— Пан рыцарь! — в голосе шпильмана проскользнула нотка раздражения. Как дребезжание струны, намотанной на плохо закрепленный колышек. — Ты долго будешь себя жалеть?
— Что? — удивился Годимир и от удивления забыл, что раздавлен горем и гордо молчит.
— А что слышал! Если сидеть под деревом, как красна девица, и жалеть себя, то ни кони, ни оружие сами не вернутся. Что-то делать надо!
— Делать? А что сделаешь тут?
— Не знаю! Я же шпильман, а не рыцарь. Тебе виднее, что делать, как отнятое вернуть, как обидчикам отомстить. Или ты, все-таки, предпочитаешь сидеть сложа руки? Тогда милости прошу — могу еще и песенку грустную набренчать. Глядишь, и слезу прошибет!
— Ты что несешь?
— А то и несу! Видел бы ты себя со стороны, пан рыцарь! Сидит, ус грызет, глаза, как у телка, бессмысленные и слезой подернутые…
— Замолчи! — Годимир сжал кулаки. — Ты как смеешь!
— Смею, смею… Я ж теперь тебе не оруженосец. Оружия у тебя нет — носить нечего. Коней нет — ухаживать не за кем. Да и денег, чтобы прислуге заплатить, и тех нет.
— Ну и давай! Можешь идти на все четыре стороны! — Рыцарь, превозмогая слабость и головокружение, взмахнул кулаком. — Кто тебя держит?
— Да я-то пойду, — усмехнулся Олешек. — А ты-то куда теперь, пан рыцарь? В родные Чечевичи?
— В Чечевичи? — Годимир скрипнул зубами. — Ну уж нет! Кто меня там ждет? Уже шесть лет, как странствую. Как шпоры получил, так и подался… Наследник — мой брат Ниномысл. А я что?
— Тогда в Ошмяны! — воскликнул шпильман.
— В Ошмяны?
— Ну да. К королю Доброжиру. Там турнир намечается. Там Желеслав со свитой будет.
— И что толку?
— Понимаешь, пан рыцарь, я про Доброжира тоже много слышал. Он совсем не такой, как сосед. У него можно потребовать суда чести. И даже поединка с обидчиком.
— Да? — Рыцарь приосанился, стряхнул налипшие на кожаный поддоспешник сухие травинки и листики. — Тогда, пожалуй…
— Раз «тогда, пожалуй», тогда пошли. — Олешек поднял брошенную баклажку, повесил на плечо, хлопнул ладонью по ее пузатому боку. — Надо будет родничок найти, запасти водицы.
Годимир опешил.
— А ты куда собрался?
— В Ошмяны. На турнир. Разве я могу пропустить такое событие? Я же шпильман. Просто обязан воспеть доблесть панов рыцарей, красоту королевны… Думаешь, ради чего турнир затевается?
— Ты же не хотел со мной?
— Неправда, пан рыцарь. Это ты меня прогонял. Я только сказал, что оруженосцем теперь быть не могу.
— А кем…
