— А чем ты занимался раньше? Ты работал в подземке?
— Я работал. Я работал с тех пор, как меня собрали. Я и сейчас работаю.
— А я никогда не работал. Я играл с Тедди. Тедди был моим другом.
— Какие у тебя инструкции. Я вот работаю. Разве нет?
Пока происходила эта содержательная беседа, в гетто въехал черный блестящий лимузин. Мужчина за рулем опустил окно, выглянул наружу и что-то сказал. Он сказал:
— Дэвид? Ты Дэвид Суинтон?
Дэвид подбежал к машине.
— Папа? О папа, ты правда приехал за мной? Мне плохо здесь, в Гетто Одноразовых Вещей!
— Залезай в машину, Дэвид. Ради Моники мы приведем тебя в порядок.
Дэвид оглянулся. Неподалеку стояли Танцующие Девлины. Они не танцевали. Дэвид крикнул им «до свидания». Танцующие Дэвлины продолжали стоять. Говорить «до свидания» не было заложено в их программу. Вот если бы надо было поклониться…
Когда Дэвид садился в машину, Девлины начали свой танец. Это был их любимый танец. Танец, который они исполняли тысячи раз.
Генри Суинтон больше не был богат. У него больше не было карьеры. У него больше не было женщин. У него больше не было амбиций.
Зато у Генри Суинтона было в достатке времени.
Он сидел в дешевой квартирке в Риверсайде и беседовал с Дэвидом. Квартирка была старая и обветшалая. Одна из стен барахлила. Иногда она показывала голубую реку, по которой двигались старомодные колесные пароходики с развевающимися флагами, и вдруг картинка прерывалась, и на ее месте появлялась реклама «Презерванекса» — дергающееся совокупление пары пожилых людей, едва переваливших за первую сотню лет.
— Как может быть, что я не человек, папа? Я совсем не такой, как Танцующие Девлины или другие, кого я встретил в Гетто Одноразовых Вещей. Я радуюсь и печалюсь. Я люблю людей. Значит, я человек, разве нет?
— Тебе не понять этого, Дэвид, но я сломлен. Я испоганил всю свою жизнь. Такое часто случается с людьми.
— У меня была хорошая жизнь, когда мы жили в нашем доме с мамочкой.
— Я же сказал — тебе не понять.
— Я понимаю, папа. Мы можем вернуться назад?
Генри бросил на Дэвида печальный взгляд. На исковерканном лице мальчика появилось подобие улыбки.
— Назад вернуться никак нельзя.
— А если поехать на лимузине?
Генри поднял мальчика и прижал его к себе.
— Дэвид, ты одна из ранних моделей моей первой компании, «Синтанка». Тебе просто кажется, что ты радуешься или печалишься. Тебе только кажется, что ты любил Тедди и Монику.
— А ты любил Монику, папа?
Генри тяжело вздохнул.
— Мне казалось, что я любил.
Генри посадил Дэвида в машину и сказал ему, что если бы он был человеком, то его навязчивая идея, что он человек, уже давно привела бы к нервному срыву. Некоторые больные люди, сказал Генри, воображают, что они машины.
— Я покажу тебе, — сказал он.
От разрушенной карьеры Генри Суинтона все же кое-что осталось. Во всяком случае, одна вещь осталась точно. В пригороде, почти на границе цивилизации, осталась в неприкосновенности небольшая фабрика, первое предприятие Генри, не пострадавшее от его мегаломаниакальных мечтаний.
Генри по-прежнему владел «Синтанком», а «Синтанк» по-прежнему производил устаревших андроидов. Производили их не слишком много, и за порядком на фабрике следил старый приятель Генри — Иван Шигл. Шигл экспортировал продукцию фабрики в слаборазвитые страны, где ими с удовольствием пользовались в качестве дешевой рабочей силы.
— Мы могли бы снабжать их более современным мозгом, но зачем тратить лишние деньги? — говорил Генри, когда они с мальчиком входили в ворота.
— Наверное, им бы понравилось иметь новый мозг, — сказал Дэвид, и Генри расхохотался.
Шигл вышел встретить их, пожал Генри руку и посмотрел на Дэвида.
— Старая модель, — заметил он. — Что о нем думала Моника?
Генри какое-то время раздумывал, потом проговорил:
— Видишь ли, Моника была довольно холодной женщиной.
Бросив на него сочувственный взгляд, Шигл сказал:
— Но ты ведь женился на ней. Ты любил ее?
Они шли подлинному коридору в направлении большой стеклянной двери, Дэвид семенил следом.
— О да, я любил Монику. Но, видимо, недостаточно. А может, она недостаточно любила меня. Не знаю. Карьера занимала все мое время — наверное, я не слишком подходил для семейной жизни. А теперь она мертва, и все из-за моего равнодушия. Моя жизнь — полное дерьмо, Иван.
— Ты не одинок. А что я сотворил со своей жизнью? Я часто спрашиваю себя об этом.
Генри похлопал приятеля по плечу.
— Ты всегда был хорошим другом. Никогда не пытался подставить меня.
— Еще не вечер, — заметил Шигл, и оба рассмеялись.
Они вошли в большой цех, где стояла готовая к упаковке продукция. Дэвид сделал шаг вперед и замер с широко раскрытыми глазами.
Перед ним стояли тысячи Дэвидов. С одинаковыми лицами. Одинаково одетых. Похожих друг на друга как две капли воды. Бессмысленно глядящих перед собой. Тысячи копий его самого. Неживых копий.
И Дэвид впервые по-настоящему понял.
Вот кто он. Продукт. Всего лишь продукт. Рот его открылся. Дэвид замер. Он не мог пошевелиться. Гироскоп внутри него отказал, и Дэвид рухнул наземь.
К концу следующего дня Генри и Иван стояли в рабочих безрукавках, ухмылялись и трясли друг другу руки.
— Я все еще не разучился работать, Иван! Великолепно! Возможно, для меня еще не все потеряно.
— Ты можешь работать здесь. У нас вместе недурно получается. Посмотри, как мы лихо вставили нейральный мозг в твоего сына!
На скамье между ними, опутанный кабелями, в ожидании оживления лежал Дэвид. Новая одежда, новое лицо. И мозг последней модели, в который они закачали его воспоминания.
Он был мертв. И теперь настало время проверить, сможет ли он жить и наслаждаться новым, гораздо более мощным мозгом.
Оба мужчины на какое-то время застыли над неподвижным телом.
Генри повернулся к фигуре, стоящей рядом с ними с лапами, распростертыми в вечном жесте любви и утешения.
— Ты готов, Тедди?
— Да, я очень хочу снова поиграть с Дэвидом, — сказал медвежонок. Он только недавно сошел с конвейера, и его тоже снабдили необходимыми воспоминаниями. — Мне очень его не хватало. Нам с Дэвидом всегда было так весело.
— Прекрасно. Что ж, попробуем вернуть Дэвида к жизни.
Он помедлил. Все-таки они с Иваном вручную сделали то, что обычно поручалось автоматам. Тедди просиял.
