Шла баба через грязный двор
Белье повесить на забор.
То ли в связи с болезнью хозяйки, то ли оттого, что немец-управляющий навел тут германские порядки, но ничего, от парковой архитектуры, до стерильной чистоты, не напоминало нашего милого сердцу, неухоженного отечества.
Когда мне надоело одному бродить по пустынным дорожкам, я набрался наглости и отправился в хозяйский дом. В конце концов, я теперь не случайный гость, а домашний доктор хозяйки, и пока никто не ограничивал мое перемещение.
Фасад, крыльцо и двери у дворца были в полном ажуре, как в любом королевском дворце. Даже очередная пара часовых в лиловых камзолах и париках со средневековыми бердышами стояла на страже входа. Не обращая на них внимания, я без труда открыл тяжеленную, но хорошо смазанную входную дверь трехметровой высоты и вошел в большой зал, видимо, занимавший почти весь первый этаж.
Это, я вам скажу, оказалось, нечто! Один паркетный пол чего стоил! В остальном, интерьер был чисто европейский: рыцарские доспехи, картины в роскошных рамах на стенах, огромный камин, колоннада из целиковых каменных блоков, на которой покоились хоры. Богатство было настоящее, даже бьющее через край. Рассмотреть подробности не удалось, мне навстречу, скользя бальными туфлями с блестящими пряжками, уже летел человек с чрезвычайно взволнованным лицом.
Подлетев ко мне, он затрещал по-французски:
— Monsieur! Je vous souhaite le bonjour! Je suis bien aise de vous voir!
Изо всего этого монолога, я понял только два слова «монсеньер» и «бонжур» и, соответственно, ответил:
— Здоров, коли, не шутишь.
Несмотря на изысканность одежды, башмаки с пряжками и пудреное лицо, морда у «француза» была рязанская, и мы вполне могли найти возможность общаться и на родном языке.
— Позвольте представиться, — тут же перешел на отечественный диалект забавный франт, — мажордом и балетмейстер графини, дворянин брянской губернии Перепечин Александр Александрович, сын великого российского поэта!
— Да, ну! — поразился я. — И каково имя вашего батюшки?
— Как и мое-с, Александр!
— А фамилия такая же, Перепечин?
— Совершенно верно-с.
— Ну, тогда конечно! Если сам Перепечин! Тогда совсем другое дело, рядом с ним Державин и близко не стоит!
— Совершенно с вами согласен, — просиял мажордом, — хотя некоторые и сомневаются, однако по здравым размышлениям, и принимая во внимание, верно в чрезвычайности!
— А нельзя ли мне, многоуважаемый Александр Александрович, осмотреть дом-с. Как имею большое инересование относительно всяких архитектурных излишеств и вообще при полной деликатности, очень и очень!
Выслушав эту галиматью, вероятно вполне соответствующую представлению сына поэта об изящном глаголе, мажордом вначале просиял, но потом смущенно покачал головой:
— Волею на то не располагаю, как дворец их сиятельства — женское царство и будуары имеют дамское назначение, а потому интимного свойства. Могу предложить вашему сиятельству проследовать в библиотеку, для ознакомления с умственными трудами разных народов.
— Хорошо, пусть будет библиотека. Вы меня проводите?
— Сочту, ваше сиятельство, за особую честь!
— Зачем вы меня всё титулуете, зовите по-простому Алексей Григорьевич, — снисходительно разрешил я, продолжая потешаться над забавным брянским дворянином с рязанской физиономией.
Александр Александрович сделал ножками балетное па, вроде антраша, после чего, скользя по паркету, и взмахивая руками, как птица, поспешил в угол залы, откуда мы попали во внутренние покои. Библиотека занимала просторную комнату с книжными шкафами вдоль стен и диванами в свободных простенках. Здесь, как и везде, было очень чисто и пахло духами. Навстречу нам вышел пожилой человек в очках и поклонился.
— Иван Иванович, — сказал ему мажордом, — к вам посетитель. А мне извольте позволить откланяться!
— Здравствуйте, сударь, не позволите мне взглянуть на ваши богатства? — вежливо спросил я, разглядывая редкого в эту эпоху специалиста по книгам.
Библиотекарь внимательно посмотрел на меня сквозь стекла очков.
— Voulez, — кратко сказал он, делая международный приглашающий жест.
— Изволите говорить по-русски? — поинтересовался я, чтобы избежать, как это сплошь и рядом бывало при общении с местными полиглотами, путаницы в языках.
— О, да! Изволю! — подтвердил библиотекарь с сильным немецким акцентом. — Я изрядно говорить по-рюски.
— Sehr gut! — сказал я, демонстрируя, что определил его национальную принадлежность. — Можно мне посмотреть вашу библиотеку?
— Ошень можно, — ответил он, делая приглашающий жест.
— Где у вас тут русские книги?
Немец подвел меня к одному из шкафов и показал несколько полок заставленных книгами на кириллице. В основном это была литература религиозного содержания, на чтение которой у меня никак не хватало времени.
Книг современных писателей не было, как и журналов вроде тех, что издавались при матушке нынешнего императора: «Трудолюбивая Пчела», «Полезное увеселение», «Свободные часы», «Невинное упражнение», «Доброе намерение», «Адская почта», «Парнасский Щепетильник», «Пустомеля» — одни названия чего стоили. Павел Петрович, судя по всему, нынешнюю книжную культуру не баловал, опасаясь ее тлетворного влияния. Зато литературой на европейских языках остальные шкафы были набиты доверху.
Пока я рассматривал корешки, библиотекарь, стоя неподалеку, ревниво наблюдал, какое впечатление производит на меня его коллекция книг. Пришлось разочаровать цивилизованного немца, и сознаться, что, по незнанию языков, в его книгах я могу только смотреть картинки. После чего он тотчас потерял ко мне всякий интерес и, увы, уважение.
— А нет ли у вас биографии Иоганна Гуттенберга, — спросил я, уже собираясь уходить.
— Откуда вы знать про этот человек? — удивился он.
— Ну, мало ли что я знаю, — со скромной гордостью сказал я. — Видите ли, у меня есть книга о черной магии, изданная в 1511 году, и мне хотелось бы узнать имя издателя. А время смерти изобретателя книгопечатанья Гуттенберга я не помню, может быть, это его издание?
— Найн, Гуттенберг изволил умирать в конец шестидесятых лет пятнадцатый век, и он никогда не издать подобный литератур. Вы имеете желаний показать мне ваш бух?
— Бух? В смысле книгу? Ради Бога.
Взволнованный библиотекарь, еле сдерживая нетерпение, отправился со мной в гостевой дом, где я и предъявил ему раритетное издание, приобретенное мной за гривенник у квартирной хозяйки шарлатана-врача, которой тот остался должен за постой. При виде редкой книги у «Ивана Ивановича» загорелись глаза и потекли слюни. К сожалению, от волнения он вдруг забыл все русские слова и на мои вопросы отвечал исключительно по-немецки. Так что никакого толка от его консультации не получилось.
