– Глупое мое дитя, – со вздохом молвил Бернарт. – Замужество спасению не помеха. Ты примешь посвящение потом, когда состаришься. Многие так поступают. Посмотри на меня. Я ношу оружие. Я убиваю – и животных, и людей…
– Я не буду убивать животных! – сказала Петронилла. – В каждом из них может быть плененная душа! Только гадов – только их можно убивать…
– Иные люди почище гадов, – убежденно сказал Бернарт. – Я зачал детей, у меня есть жена. И все же я надеюсь на спасение, ибо в смертный час я успею отречься от земного. Я войду в чертоги Небесного Отца чистым и безгрешным.
Петронилла не отозвалась. Склонившись к дочери, Бернарт увидел, что она обиженно спит.
3. Безносый псарь
Бернарт де Коминж, отец Петрониллы, не раз высказывал вслух сожаление о своем повелении Песьему Богу ноздри рвать. Уж не потому, конечно, что скучал по его некогда смазливой роже.
Ноздри псарю оборвали рано. Тому едва минуло пятнадцать лет. В такие лета природа не глядит, псарь ты или кесарь: взор делается мутный и ищущий, а томление духа внезапно устремляется к какой-нибудь скотнице.
Стояла тяжелая зима. Граф Бернарт, его жена, дети, кормилица и графский оруженосец – все ночевали, сбившись в кучу, на обширной кровати. И все равно мерзли. Эклармонда де Фуа терзалась почти непрерывным кашлем. В самую лютую стужу она перебралась в хлев, под жаркий, как печка, скотий бок.
И вот настает новая ночь. Молодой псарь, влекомый могучим чувством, не чуждым и самому царю Соломону, устремляется ко хлеву, думая отыскать там милую скотницу – огромную бабищу, старше псаря в три раза.
А домна Эклармонда была девственна.
Псарь пробирается между скотов и с радостным визгом валится на спящую. Ловко разведя в стороны ее брыкающиеся ноги, с ходу тычет в нее толстым дрыном. Эклармонда ужасно кричит. По счастью, псарь с первого разу промахивается. Попадает ей дрыном в живот.
Тогда псарь устраивается на распластанной, наподобие лягушки, девушке, зажимает ей рот ладонью и принимается нашептывать на ухо разные куртуазности – уговаривать. Этому обучил его, наставляя, конюх.
Эклармонда дергается под псарем, извивается, лягается. Едва лишь псарь дает ей поблажку, как она тут же попадает острым коленом ему между ног. Взвыв, псарь обеими руками хватается за уязвленное жало.
– Ты чего? – орет он обиженно.
Эклармонда его – хрясь по физиономии.
– Слезь!.. Тварь!..
– Ой! – верещит псарь. Теперь он ясно видит, что лежит вовсе не на скотнице. – Ой, ой!..
На следующий день он уже валяется на снегу у желтой стены с зубцами – распухшей от побоев задницей кверху. Студит воспаленную рожу. Вместо носа у псаря теперь две дырки, как еще одна пара вытаращенных глаз. Вокруг провалов запеклась корка.
Ногу ему перешибли двумя годами позднее, на кухне – крал еду. Год выдался тогда несытный. Псарь легко отделался, могли и убить.
О хромой ноге блудливого псаря граф Бернарт не слишком сожалел, а об испорченной роже – весьма, и вот почему.
То и дело открывалось, что в замке кто-то портит девок. А то еще являлись зареванные мужланки из долины. Со слезами припадали к графу. Рассказывали несусветное: будто обрюхатили их «по графскому повелению», а муж теперь бьет…
Угадать обидчика по сходству его с новорожденным ублюдком было невозможно: на псаря теперь разве что безносый походил. Рвать же младенцу ноздри, дабы установить отцовство, никто из зареванных баб не соглашался. На том соломонов суд графа Бернарта обыкновенно и заканчивался.
* * *
Когда псарю было пятнадцать лет и он только-только лишился своей красоты, Петронилле сравнялось десять. Впервые тогда девочка и заметила этого раба и выделила его из числа других домочадцев. Да и то, по правде сказать, такого урода трудно не заметить.
Псарь красивую суку гребнем чесал. Собака лежала на боку, то и дело недовольно морща верхнюю губу, но псарю вполне покорялась – его уже и тогда звали Песьим Богом.
Петронилла обошла его кругом, поглядела с одного боку, с другого. Псарь поднял наконец голову, одарил ее двойным взором: глаз и голых носопырок.
– Ой! – сказала девочка. – Ты новый? Я тебя не знаю.
– Старый я, – молвил юноша.
– А почему я тебя прежде не видела?
– Это уж вам виднее, домна, почему.
Девочка села рядом на корточки и принялась ласкать суку, а псарь все водил гребнем по мягкой собачьей шерсти.
Так господское дитя свело дружбу с безносым рабом. После, когда вернулся домой любимый брат Петрониллы, Рожьер, – вернулся рыцарем – она совсем забросила дружбу с Песьим Богом. Но покуда Рожьера не было, всякий день заглядывала на псарню.
– Принесла? – деловито спрашивал Песий Бог.
Девочка одаряла его лакомыми кусками, похищенными со стола. За это он знакомил ее с собаками и растолковывал их повадки.
Один раз она спросила:
– А как тебя звать?
– Песий Бог меня звать. А хочешь – иначе зови, если получше придумаешь.
– Нет. По-настоящему – как?
– Не знаю, – беспечно сказал псарь.
– Но тебя ведь крестили в церкви?
– Не знаю, – повторил псарь, удивленный. – Может, и крестили. Мне не сказали.
– Всех ведь крестят, – убежденно сказала девочка. – Значит, и тебя тоже.
Псарю этот разговор совсем скучен. Но Петронилла прицепилась хуже репья.
– Если покрестили, значит, имя дали.
Тогда псарь, видя, что девочка никак не отстанет, сказал ей так:
– Знаешь что. Коли уж так тебе хочется, дай мне сама такое имя, какое понравится.
Подумав, Петронилла сказала:
– Хорошо. Тогда встань на колени.
Псарь, улыбаясь, повиновался.
Петронилла сорвала ветку с дерева и несколько раз взмахнула ею над головой псаря.
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Я буду звать тебя Роатлант.
Псарь загыгыкал.
* * *
По весне Песий Бог подарил Петронилле щенка. Пса поименовали Мартыном. Был он белый, с россыпью черных пятен на гладкой шкуре, с длинным тонким хвостом и узкой долгой мордой.
Заставляя Мартына с рычаньем отбирать палку или выбирая блох с его голенького брюха, Песий Бог тешил Петрониллу рассказами. Знал он их великое множество. Иные были веселые, а иные и страшные.
– Псы – младшие детки дьявола, – говорит Песий Бог таинственно. – Я и сам имею над ними власть потому лишь, что получил ее от мессена дьявола.
Петронилла замирает в сладком ужасе. А псарь продолжает, поглаживая Мартына:
