Неслышно спускаясь по застланной толстым ковром лестнице надругой этаж, Рафаэлла окинула взглядом холл и увидела, что прислуга ужепротирает от пыли длинные старинные столы, размещающиеся в анфиладебесчисленных помещений. Дом, в котором ей выпало жить, построил дед ДжонаГенри, прибыв в Сан-Франциско сразу после Гражданской войны. Дом выдержалземлетрясение 1906 года и являлся ныне одной из основных архитектурныхдостопримечательностей города, пятью этажами возвышаясь близ Пресидио и взираяна бухту.
Необычен он был своими текучими линиями и застекленнойкрышей, одной из лучших здесь, и еще тем, что оставался фамильнойсобственностью семьи первых своих владельцев, а это большая редкость. Но былдом этот неподходящим для того, чтобы радовать Рафаэллу. Скорее он ей напоминалмузей или мавзолей, чем жилище. Холоден и недружелюбен, равно как и штатприслуги, набранный Джоном Генри еще в пору ее переезда сюда. И не было у неевозможности произвести перестановку хотя бы в одной из комнат. Дом поддерживалиточно таким, как и прежде. Она прожила в нем четырнадцать лет и все-таки,отлучаясь куда-нибудь, непременно ощущала себя сиротой с единственнымчемоданчиком в руках.
– Еще кофе, миссис Филипс?
Пожилая горничная нижнего этажа, тридцать шесть лет пребывающаяв этой должности, в упор посмотрела в лицо Рафаэллы, как и всякое утро прежде.Рафаэлла пять дней в неделю четырнадцать лет подряд виделась с ней, но таоставалась чужим человеком и останется такой в будущем. Звали ее Мари.
Но на сей раз Рафаэлла отказалась:
– Сегодня – нет. Я тороплюсь. Спасибо.
Она посмотрела на наручные золотые часики, положила на столсалфетку, встала. Расписанная цветочными мотивами посуда сохранилась еще отпервой жены Джона Генри. И так обстояло дело со множеством вещей и предметов вдоме. Все оказывалось чьим-либо еще. «Первой миссис Филипс» – по словам слуг,или матери Джона Генри, или же его бабки… Порой думалось, что, вот если досужийпосетитель, осматривая дом, станет расспрашивать об утвари и картинах, о самыхмелких и незначительных предметах, не сыщется ни одной вещи, о которой скажут:«Это принадлежит Рафаэлле». Ничто не принадлежало ей, кроме гардероба и книг,да еще обширного собрания детских писем из Испании, которые она раскладывала поящикам.
Каблуки Рафаэллы простучали по черно-белому мраморному полубуфетной. Она подошла к телефону, позвонила по домашнему коммутатору. Черезсекунду на третьем этаже трубку подняла утренняя сиделка.
– Доброе утро. Мистер Филипс уже проснулся?
– Да, но еще не вполне готов.
Готов? К чему готов? Рафаэлле, пока она стояла у телефона,стало тягостно на душе. Разве может она оттолкнуть его из-за того, в чем он невиноват? Да разве способна она так поступить? Ведь первые семь лет все было такчудесно, так преотлично, так…
– Я хочу заглянуть на минутку перед отъездом.
– О, дорогая, вы с самого утра уезжаете?
Рафаэлла вновь посмотрела на часы:
– Через полчаса.
– Ладно, тогда дайте нам минут пятнадцать – двадцать.Тогда, пожалуйста, собравшись уходить, загляните на несколько минут.
Бедняга Джон Генри. Десять минут, и ничего после. Никто ненавестит его, когда она уедет. И хоть отсутствовать предстоит всего-то четыреили пять дней, но по-прежнему она подумывала, что, пожалуй, не стоило быпокидать его. Вдруг что случится? Вдруг сиделки не углядят? Перед поездкойнепременно приходило в голову нечто подобное. Озабоченность, непокой, чувствовины, будто нет у нее права посвятить хоть недолгие дни себе. Однако Джон Генристанет ее уговаривать поехать, высвободясь из своего оцепенения на достаточныйсрок, чтобы настоять на том, чтобы она побыла вне того кошмара, в который онитак давно погружены. Это тоже перестало восприниматься как кошмар. Осталисьпустота, апатия, коматозное состояние, хотя их бытие влачилось далее.
Лифт доставил ее на второй этаж, она зашла к себе в спальню,предупредив сиделку, что навестит мужа через пятнадцать минут. Долгоразглядывала себя в зеркале, погладила свои шелковистые черные волосы, провеларукой по тугому пучку, собранному на затылке. Достала из шифоньера шляпу,купленную в Париже год назад, когда шляпы снова вошли в область высокой моды.Надев ее и тщательно выбрав самый подходящий угол наклона, на миг задумалась,чего ради она вообще ее купила. Кто обратит внимание на эту прелестную шляпу?Рафаэлла расслышала шорох черной вуалетки, добавлявшей загадочности еебольшущим миндалевидным глазам, и по контрасту с черной шляпой, волосами ивуалеткой кремовая белизна кожи оказывалась особенно заметной. Осторожноналожила она тонкую полоску светлой помады, укрепила жемчужные клипсы в ушах.Оправила костюм, подтянула чулки, заглянула в сумочку, чтобы убедиться, чтоденьги, нужные в поездке, лежали в боковом кармашке черной сумочки изкрокодиловой кожи, что некогда прислала из Испании мама. Убедившись, что все впорядке, застыла перед зеркалом – дама невероятной элегантности, красоты,стильности. Такая женщина ужинает у «Максима» и ездит на скачки в Лоншан. Такуюженщину видят на раутах в Венеции, Риме, Вене, Нью-Йорке. Такая дама –театральный завсегдатай в Лондоне. Нет, не такими должны бы стать лицо, фигура,весь вид той девушки, что непримеченной скользнула в женщины и являлась нынесупругой согбенного, близкого к смерти семидесятишестилетнего старика. Увидевсебя такую, увидев со всей ясностью правду о себе, Рафаэлла взяла в рукидорожную сумку и пальто, соболезнующе улыбнулась своему отражению, пущепрежнего сознавая, как обманчива бывает внешность.
Поведя плечами, ушла она из спальни, поглаживая прелестноедлинное пальто из темной выдры, накинутое на руку, на обратном пути полестнице. Лифт встроили для Джона Генри, она же обычно предпочитала ходить подому пешком. Так поступила и сейчас, поднялась на третий этаж, где издавнарасполагались комнаты мужа и еще три помещения в придачу, предназначенные длясиделок, посменно заботившихся о Джоне Генри. То были три истые матроны,довольные кровом, пациентом, своей работой. За службу им платили отменно, и,подобно той женщине, что подавала Рафаэлле завтрак, они умели оставатьсямалозаметными и безличными в череде лет. Изредка Рафаэлла скучала по горячностибывавших невыносимыми слуг Санта-Эухении. Те были, как правило, раболепны,однако порой бунтовали и дулись, а служили семье ее матери зачастую изпоколения в поколение, в любом случае подолгу. Бывали они воинственны иребячливы, полны любви. Их распирали смех и гнев и преданность тем, кому онислужат, несхожие с холодными профессионалами, работавшими у Джона Генри.
Рафаэлла легонько постучала в дверь, ведущую в комнаты мужа,оттуда незамедлительно высунулась голова.
– Доброе утро, миссис Филипс. Мы полностью готовы.
Кто это «мы»? Рафаэлла, согласно кивнув, вошла, миноваланебольшую прихожую и вступила в спальню, к которой, как и у нее этажом ниже,примыкали будуар и скромной площади библиотека. Сейчас Джон Генри был в постели,взгляд его сосредоточился на уже разгоревшемся за решеткой камине упротивоположной стены. Она приблизилась к нему тихо, он, кажется, не слышалэтого, пока она не села на стул рядом с кроватью и не взяла его за руку.
