Тристану представлялось, что на палубе мертвецы, и у себя в каюте он пил, несмотря на температуру, и слышал их шаги. Сэмюел смеялся и говорил о ботанике, но в волосах у него был снег, и белые его волосы развевались на береговом ветру, когда они подходили к Коломбо на Цейлоне. Сюзанна появилась с голубыми крыльями, а Удар Ножа выл откуда-то с носовой волны. Он слышал их, даже видел сквозь тиковые и дубовые доски. Он не знал, где бредовый сон, а где бредовая явь, так что сны наяву и сны во сне сворой преследовали душу. Однажды на рассвете Асгард нашел его в трюме: голый, он прижимал к груди слоновый бивень и разглядывал кровавый корень, почерневший и отвратительно пахнувший Тристан вскарабкался на палубу и хотел выбросить бивень за борт, но Асгард обхватил его, и его водворили в каюту, приставив для охраны мексиканца.
В жару Тристан достиг того состояния, которого жаждут мистики, но он был плохо для этого подготовлен: все на свете, живое и мертвое, было при нем и все – одной величины; он не воспринимал каким-то осмысленным образом ни свою голую ногу на конце кровати, ни океан, под чьей крышкой вечная ночь, даже в полдень; окровавленному бивню было не место на шхуне, и выбросить его за борт значило как-то вернуть его слону. Сюзанна явилась бледным, розовым соблазнительным призраком, ее лоно покрыло его, соленое, как брызги на бушприте, и он тоже стал призраком и стал океаном, самой Сюзанной, брыкающимся конем под собой, деревом морского коня под собой, ветром, рвущим паруса, и луной под парусами, и светом темноты между ними.
К тому времени, когда они вошли в Малаккский пролив и легкий попутный ветер понес их к Сингапуру, Тристан уже выздоравливал. Слоновую кость выгрузили, не церемонясь, после словопрений на палубе, прибыльности которых немало способствовал страх китайских дельцов перед головорезами, наблюдавшими с берега за торговлей. От болезни Тристан исхудал и стал похож на трос, готовый лопнуть, но ситуацией вполне владел. Он согласился отвезти в Сан-Франциско сундук чистого опиума в сопровождении одного из дельцов, назначив за это бешеную цену. Асгард проявлял нерешительность, но за обедом Тристан поровну разделил между всеми выручку от слоновой кости, выделив долю и для деда как владельца шхуны. Он сказал, что так же будет и с выручкой от опиума, и Асгард размечтался о маленькой ферме на датском берегу, которая легко может стать его фермой. Кубинцы ликовали, представляя себе, как будут купаться в деньгах их семьи. Только Тристан и мексиканец, отрезанные от корней, равнодушно взирали на пачки денег перед собой – им не нужно было то, что покупают за деньги. Мексиканец, вероятно, думал о далекой любимой родине, где его ждала смерть. И, видит Бог, Тристан не желал ничего иного, как оживить мертвых: мозг его был остатком бойни, сожженным городом или лесом, холодной рубцовой тканью.
Шхуна направилась па север через Южно-Китайское море к сделала остановку в Маниле, чтобы взять свежий провиант и воду, В порту, пользовавшемся дурной славой, опиумный курьер запаниковал, и Тристан поставил на палубе двух кубинцев и Асгарда с охотничьими винтовками. Потом он спустился в каюту, написал короткое, но роковое письмо Сюзанне (Твой муж навсегда мертв, пожалуйста, выйди за другого) и отправил его с капитаном быстроходного парохода – он познакомился с ним, когда отправился с мексиканцем в загул. Перед самым рассветом, по дороге к шхуне, уже у порта, на них напали четверо бандитов, и они вполне могли погибнуть, но одного обезоружил мексиканец, а Тристан схватился с самым крупным. Мексиканец отсек своему голову его же собственным мачете, а остальные, кроме того, которого душил Тристан, удрали. Тристан был ранен в ногу – глубокий разрез сбоку колена рассек связку. Мексиканец наложил жгут, они с песнями добрались до лодки и впрохмель догребли до шхуны. Асгард промыл и зашил рану кетгутом, сочинив узлы на сухожилии. Пока они доплыли до Гавайев, рана зажила, но с этих пор Тристан чуть прихрамывал.
Никто, кроме его команды бродяг, не знает толком о последующих шести годах Тристана – лишь некоторые детали, и они интригуют как раз своей отрывочностью. Мы знаем, что он приплыл в Сан-Франциско, потом отправился на юг, в Панаму, надеясь пройти новым каналом, но оползень у Гейт-ленд-Ката временно преградил проход, так что он обогнул мыс Горн и в Рио поставил маленький вспомогательный паровой двигатель. Потом шхуна три года более или менее стабильно работала в Карибском море, перевозя товары с острова на остров, от Багам до Мартиники и Картахены. Тристан купил маленькое ранчо на Исла-де-Пинос, потом, в последний год войны, предпринял еще одну эскападу по заданию британского правительства. Он обогнул мыс Доброй Надежды и прибыл в Момбасу, где взял на неделю женщину народности галла, но она боялась качки и была высажена в Занзибаре с мешочком золота. Он повторил свой рейс на восток со слоновой костью и опиумом: Сингапур – Манила – Гавайи – Сан-Франциско, потом, в конце 1921 года, снова на юг и через свободный канал – в Гавану, где Асгард и остальная команда, кроме мексиканца, с ним расстались. Несколько месяцев он провел на своем ранчо, а вернувшись в Гавану, узнал, что дед умер пять лет назад, отец перенес удар и просит его приехать домой, чтобы повидаться перед смертью, Тристан и мексиканец наняли новую команду и приплыли в Веракрус, где мексиканец, имея уже достаточно денег, мог выкупить свою жизнь у властей. Тристан оставил шхуну на его попечение, а сам верхом и поездом поехал на север и в апреле 1922 года явился домой, все еще обгорелый, хмурый, безутешный, взирая на мир самым холодным в мире оком.
Не нам постичь безмолвную радость отца, когда он и Удар Ножа, сидя на веранде теплым апрельским днем, слушали по радио симфонию и увидели лошадь Тристана, пробирающуюся между талыми сугробами по дороге к воротам. Тристан соскочил с лошади, поймал отца, который упал к нему в руки с веранды, и повторял: отец, отец, – снова и снова, но старик был вправду безмолвен теперь из-за удара. Индеец смотрел в небо и впервые в жизни лил слезы, такие жгучие, что нам не постичь их, так же как радость отца. Удар Ножа запел. Декер прибежал из загона, и они с Тристаном одновременно попытались поднять друг друга. На шум вышла из кухни Кошечка и хотела поклониться, когда Тристан ее обнял. Шестнадцатилетняя девушка с косой и в мужской одежде появилась из-за угла, держа в руке уздечку, – обветренная, но смуглая не совсем по-индейски. Она смотрела на Тристана, но, когда он поймал ее взгляд, ушла. Декер сказал, что это его дочь Изабель, только она застенчивая.
Кошечка зарезала и освежевала весеннего ягненка, развела костер за кухней и стала жарить. Они сидели на веранде, пили, но большей частью молча. Ладлоу мелом писал вопросы на грифельной доске. Он поседел, но держался прямо. Декер посмотрел вдаль и сообщил, что мать Тристана в Риме, потом помолчал и, словно бы вспомнив, добавил, что Альфред и Сюзанна в прошлом году поженились, сейчас они в долгом, но запоздалом свадебном путешествии по Европе, а лето проведут на мысе Антиб. Тристан не выразил интереса, и Декер с облегчением сделал большой глоток. Тристан обошел лужайку, сказал, что хочет немного прокатиться и надеется, что они не перепьются до обеда.
Он быстро поехал вверх по ручью к роднику в тупиковом каньоне. С могилы Сэмюела еще не стаял снег, а когда он подъехал и спешился, с камня взлетела сорока. Она поднималась к вершине горы над его головой, и он следил за невидимым узором ее воздушной трассы. Он решил, что мало смыслит в могилах: могила у него под ногами – это только снег, земля и камень, потускневший от непогод. По дороге к дому он посмотрел, как Изабель чистит трех весенних жеребят на солнце. Декер звал ее "Вторая", чтоб не путать с матерью Тристана. Тристан спросил ее, где барсук, и она сказала, что он пропал, но его дети еще живут за садом. Она отвела его в сарай и показала щенка эрделя, которого ей подарил на день рождения Ладлоу. Щенку было всего десять недель, но он пошел на Тристана, рыча; Тристан подхватил его и успокаивал, пока тот не начал жевать ему ухо. Тристан внимательно посмотрел на девушку – она вспыхнула и потупилась.
