— Что вы имеете в виду?
— Если хотите, можете угостить его сигаретой…
— Я не курю.
— Молодец! Вы можете взять у него бумаги, если он подаст вам какие-нибудь документы. Но если вы сами захотите ему что-нибудь передать, это нужно делать через меня.
— А что мне ему передавать?
— Не знаю. Например, напильник, ножовку по металлу и карту окрестностей.
Не веря своим ушам, Кауэрт вытаращил глаза на сержанта Роджерса.
— Да шучу я, шучу! — всплеснул руками тот. — Хотя об этом мы тут стараемся не шутить. В побеге нет ничего смешного. А ведь совершить побег из тюрьмы можно самыми разными способами. Сбежать можно даже из камеры смертников. Многие из заключенных думают, что встреча с журналистом — первый шаг к побегу.
— Они что, думают, что журналисты помогут им бежать?!
— Скорее, что журналисты способны вытащить заключенных отсюда. Каждый преступник хочет, чтобы газеты подняли шумиху вокруг его дела. Заключенные думают, что чем больше они будут выть и скулить, тем больше шансов, что их дело будет пересмотрено. А ведь так порой и бывает. Вот почему работники тюрьмы вроде меня не любят, когда сюда приезжают журналисты. Мы терпеть не можем ваши блокнотики, съемочные группы и осветителей. Все это мышиная возня, много шума из ничего. Часто думают, что заключенные в тюрьме страдают потому, что их лишили свободы. Ничего подобного. Больше всего они страдают из-за того, что им подают надежду, а потом их ожидания не сбываются. Для журналистов они — просто материал еще для одной статьи. А для заключенных это почти дело жизни или смерти. Они надеются, что вам достаточно написать про них всего одну статью так, как им нужно, и они тут же окажутся на свободе. Мы-то с вами прекрасно знаем, что так почти никогда не бывает, а заключенные переживают страшное разочарование, бесятся, сходят с ума. А у нас из-за этого бывает с ними столько хлопот, что вы и представить не можете. А хлопоты нам не нужны. Мы хотим спокойно работать. Нам не нужны несбыточные надежды заключенных. Нам не нужны их невероятные мечты. Мы хотим, чтобы завтра все было точно так же, как и вчера. Наверное, вы думаете, что нам очень скучно? Бывает. Но поверьте, бунт в тюрьме — сомнительное развлечение.
— Но ведь я приехал сюда просто проверить несколько фактов.
— Опыт подсказывает мне, мистер Кауэрт, что есть всего два факта — рождение и смерть. Но вы не волнуйтесь, я не такой зануда, как некоторые мои сослуживцы. Я даже люблю, когда происходит что-нибудь новенькое. В разумных пределах, разумеется. Но очень вас прошу: не передавайте ничего Фергюсону. Ему будет от этого только хуже.
— Что может быть хуже, чем сидеть в камере смертников?
— Постарайтесь понять, что даже в камере смертников жизнь может течь по-разному. При желании мы можем сделать так, что заключенный станет умолять, чтобы его завтра же посадили на электрический стул. Сейчас Фергюсону живется неплохо. Разумеется, его камеру тщательно обыскивают каждый день. После вашего милого разговора его разденут догола и тоже обыщут. Но сейчас ему разрешают гулять во дворе, читать книги и все такое прочее. Уверяю вас, даже в тюрьме заключенному есть что терять.
— У меня для него ничего нет. Но вот он может захотеть передать мне какие-нибудь бумаги или что-нибудь еще.
— Да ради бога! У нас тут полно ненужного хлама! — с чувством расхохотался сержант Роджерс. — Кроме того, вы должны сказать мне, сколько продлится ваш разговор.
— Понятия не имею.
— Ну и ладно. Я свободен все утро. Говорите сколько хотите. Потом я даже свожу вас на экскурсию. Вы когда-нибудь встречались со Старым Спарки?[3]
— Нет.
— Вы много потеряли, но познакомиться с ним никогда не поздно. — С этими словами сержант встал на ноги. Он был широкоплечим, дюжим мужчиной. По его манере держать себя можно было догадаться, что в жизни он не раз попадал в передряги, но всегда выходил из них победителем. — Знакомство со Старым Спарки заставляет о многом задуматься…
Кауэрт проследовал за сержантом Роджерсом, чувствуя себя пигмеем, прячущимся за его необъятную спину.
Репортера провели сквозь ряд запертых дверей и сквозь металлоискатель, за которым следил другой охранник, подмигнувший Роджерсу. Наконец они с сержантом оказались в самом центре напоминавшей колесо тюрьмы. Здесь сходились вместе корпуса, как бы служившие спицами этого колеса. Только сейчас Кауэрт понял, что уже довольно долго слышит типичные тюремные звуки — непрерывную какофонию из громких голосов и металлического лязга открывавшихся и тут же снова захлопывавшихся и запиравшихся железных дверей. Где-то по радио звучала музыка в стиле кантри. Где-то по телевизору шел сериал. Кауэрт слышал голоса актеров и навязчивую музыку рекламных роликов, от которой было никуда не деться даже в тюрьме. Репортеру казалось, что вокруг снует множество людей, что он захвачен их потоком, как сильным речным течением, но на самом деле рядом с ним почти никого не было, кроме сержанта Роджерса и еще двоих охранников в небольшой будке в самом центре помещения. Внутри будки журналист заметил пульт, лампочки на котором отмечали открытые и закрытые двери. На телевизионных мониторах мелькали передаваемые прикрепленными на потолке камерами серые изображения со всех этажей, на которых находились камеры. Кауэрт обратил внимание на пол, покрытый безупречно чистым, но изрядно потертым бесконечной вереницей прошедших по нему ног желтым линолеумом. Какой-то человек в синем спортивном костюме остервенело драил грязной серой шваброй один и тот же давно чистый угол.
— Это корпуса «Q», «R» и «S», — объяснил сержант. — Здесь находятся камеры смертников. Надо сказать, что им у нас уже начинает не хватать места. Это кое о чем говорит, правда? Электрический стул установлен вон там. Внешне тут все так же, как и в других корпусах тюрьмы, но это только кажется.
Кауэрт стал разглядывать длинные коридоры с высокими потолками. Слева высились камеры в три этажа. С обоих концов на каждый этаж вело по лестнице. На противоположной стене было три ряда грязных окошек, которые открывались на проветривание. Между камерами и стеной с окошками зияла пропасть. Людям, сидевшим в этих маленьких камерах, был виден только маленький кусочек неба в окошки напротив. До этих окошек было футов тридцать, которые в данном случае ничем не отличались от сотен тысяч миль. При мысли об этом Кауэрт содрогнулся.
— А вон и мистер Фергюсон, — сказал сержант.
Обернувшись, репортер увидел, что Роджерс показывает пальцем на камеру в дальнем конце этажа, похожую на маленькую клетку. Четыре человека, сидевшие в клетке на металлической скамье, смотрели на журналиста. На троих были такие же синие спортивные костюмы, как и у уборщика со шваброй. На четвертом был ярко-оранжевый спортивный костюм. Этот человек сидел дальше всех, и Кауэрту его было плохо видно.
— Если вас нарядили в оранжевый костюмчик, это значит, что ваши дни сочтены, — негромко пояснил Роджерс.
