его за некоторую ветреность и эгоцентричность, и за все те разы, когда он забывал забрать меня из школы или летнего лагеря, пока я не получила права.
— Всё не так уж плохо, — говорю я Марку, пытаясь казаться равнодушной.
К сожалению, полумрак уже вызывает у меня желание спрятаться под ближайшую кровать и раскачиваться, пытаясь заснуть. Стыдно ли двадцатисемилетней женщине бояться темноты?
Наверное. Может быть. Если я достаточно постараюсь, то, возможно, смогу силой стыда заставить себя выбраться из этой ситуации.
— По крайней мере, у нас есть камин, — добавляю я. — Тепло хоть будет. И немного света.
— Мне нужно познакомить моих родителей с концепцией генераторов.
— Я удивлена, что ты не купил им один.
— Купил, — проворчал он. — Но они так и не удосужились его установить.
Черт.
— Знаешь что? — я включаю фонарик на своём телефоне. Чувствую, что сейчас начнётся приступ паники, и, наверное, лучше, если я побуду одна. — Я пойду проверю Сондхайма и вернусь, просто чтобы убедиться, что он в порядке.
— Сондхайм видит в темноте и ненавидит всех. Он сейчас прекрасно проводит время.
— Всё равно, просто чтобы убедиться…
Я пытаюсь пройти мимо Марка, но он останавливает меня, взяв за запястье.
— Джейми.
— Я… Что?
— Ты же знаешь, что я не какой-то парень, с которым ты познакомилась в «Тиндере», верно?
Я моргнула.
— У меня нет времени на «Тиндер», и я не понимаю, к чему ты клонишь…
— Я знаю, что у тебя сейчас начнётся паническая атака, — просто говорит он.
Мне хотелось бы лучше разобрать выражение его лица, но он стоит спиной к огню, и я вижу только тёмный силуэт окружённый ореолом света.
А ещё мне бы хотелось, чтобы он не был прав.
— У меня не…
— Ты кусаешь губу, и последние три минуты сжимаешь до побеления костяшек декоративную подушку моей мамы «Живи, смейся, люби».
Я смотрю на свои руки и, конечно же, вижу, что сжимаю подушку. Я отбрасываю её обратно на диван, словно она покрыта пауками, и спрашиваю:
— Могу я просто пойти в твою комнату и…
— Пережить паническую атаку в одиночестве, а затем выйти через пятнадцать минут и сделать вид, что ничего не произошло? Дай подумать, — он делает вид, что всматривается вдаль, затем смотрит на меня. — Нет, Джейми.
Он притягивает меня ближе, вплотную к себе, и я даже не пытаюсь скрыть облегчение, когда моя щека прижимается к его груди, а его руки смыкаются вокруг меня. Он такой тёплый, от него пахнет сосной и мылом, и постепенно, мало-помалу, моё сердце перестаёт бешено колотиться.
— Марк?
— Ммм.
— Ты не можешь просто обнимать меня, пока не включат электричество.
— Почему? В Иллинойсе есть какой-то закон против объятий, о котором я не знаю?
— Нет, но… у тебя, вероятно, есть дела поважнее.
— Джейми, — его голосе звучит твёрдое «нет». Словно у него их и правда не было. Но я всё равно отстраняюсь, и, несмотря на его тяжёлый вздох, он позволяет мне это сделать. — Пойдём, посидим у камина. Мы можем… не знаю. Сыграть в какую-нибудь игру, чтобы скоротать время.
— В игру? И во что же?
— Уверен, мы найдём что-нибудь, что отвлечёт тебя.
Мы щеки обдало жаром. В том, как он сказал «что-нибудь», было что-то двусмысленное. Такой открытый намёк, слегка непристойный.
— Где-то на чердаке у нас было «UNO», — добавляет он задумчиво.
Я краснею ещё сильнее, понимая, что непристойными были мои мысли, а не его слова.
Он разлюбил тебя, Джейми. Ты всё испортила. Он больше не думает о тебе в таком ключе.
— Не думаю, что сейчас лучшее время рыскать по старым коробкам.
— Это точно, — он оглядывается, будто ожидая, что специальное издание «Эрудит» для знатоков могло материализоваться на журнальном столике за последние несколько минут. Затем говорит: — Как насчёт «Правда или выпивка»?
— О боже, — из меня вырывается смех. — Я годами не вспоминала об этой игре. Со времён старшей школы.
— Не беда. Как-нибудь вспомним правила.
«Правила», и я использую этот термин с большой натяжкой, были довольно просты. Игроки по очереди задают вопросы. Другой может либо ответить честно, либо выпить штрафную. Довольно просто, но это было хитом, когда мы были подростками — в основном на тех вечеринках, где Марк прекрасно вписывался, а меня не приглашали.
— Знаешь, кажется, я никогда в неё не играла.
— Ты была слишком чиста для этого в старшей школе.
— Я не была «чиста», — тут же возражаю я. — Просто я была…
— Застенчивой, сдержанной и сосредоточенной. Старалась всем угодить. Боялась, что твой отец разозлиться и бросит тебя, если ты что-то натворишь, — он смотрит на меня так, будто видит меня насквозь. Будто всегда видел.
От этого становится не по себе.
— Можем сыграть, — поспешила сказать я. — Если ты найдёшь что выпить.
И он нашёл — запечатанную бутылку текилы, в глубине кухонного шкафа. Он выносит её на подносе и ставит на мягкий ковёр перед камином, по рюмке с каждой стороны. Мы садимся друг напротив друга, поднос посередине, пока он разливает густую жидкость.
Моя тревога отступает. Здесь тепло и уютно. Я чувствую себя в безопасности, как в коконе, пока снаружи бушует буря. А ещё казалось странным и запретным делать такое в комнате, где Марк, вероятно, учился ходить, хотя мы оба уже много лет как взрослые.
— Почему у меня такое чувство, будто твои родители могут войти в любую секунду и посадить нас под домашний арест?
— Потому что всякий раз, когда мы приезжаем домой в гости, мы возвращаемся к тому времени, когда нам было по восемнадцать?
— Ага, есть такое. На прошлой неделе у меня возникло странное желание полистать свои ежегодники. Что с нами не так?
— Со всеми бывает. Вот Мэдди вчера написала мне, спросив, не хочу ли я встретиться с ней и вломиться ночью в школу.
— О. И что… что ты ей ответил?
Он вскидывает бровь.
— А ты как думаешь, Джейми? — Игра теней на его скулах просто поразительна. Он потрясающе красив, это факт. — Можешь задать первый вопрос.
— О. Эм… Дай подумать, — я поднимаю взгляд вверх, наблюдая как блики пламени пляшут на потолке. В моей голове миллион вопросов о Марке, но я понимаю, что ответы на большинство из них принесут лишь боль. Иногда незнание — благо. — Почему ты не поехал в круиз со своими родителями и Табитой?
— Собрание акционеров. Три дня назад.
— А, — киваю я. — Эм… твоя очередь, наверное?
Он не колебался. Словно его вопрос всегда был наготове, вертелся на кончике языка, готовый вырваться наружу.
— Когда в последний раз ты занималась
