— Больше стрелять никого не буду. Топить буду — доказательств меньше, — ухмылялся он на следствии.
Навалилась апатия. Тупая и безразличная. Захотелось домой. Горячий чай, интересная книжка, плед и бормочущий телевизор. Не знать, не видеть и не ведать бандитов, трупов, судов, выстрелов. Стать нормальным человеком, пребывающим в счастливом неведении…
— Почему? — выдавил он, понимая, что в сущности — разницы никакой.
— Дежурный следак в протоколе осмотра не написал, как упакована куртка, на которой запаховые следы Костюхина. Ее признали доказательством, добытым с нарушением закона. А пистолет, по его, заявлению, он нашел после убийства и не успел сдать.
— А показания проституток, которым он этим стволом угрожал?
— Так они же проститутки. Какая им вера? Я разговаривал с судьей. Он сказал, что не сомневается, что убийца — Костюхин, но ничего поделать не может: у нас правовое государство. Прокурор в процессе тоже его поддержал.
— Это они родственникам убитых пусть расскажут. У нас правовое государство на потерпевших почему-то не распространяется.
— Согласен. — Голос Французова звучал невесело. — Короче, Костюхина на волю, мне выговор.
— Как? — опешил Максаков. — Тебе-то за что?
— Ну как за что? — так же невесело рассмеялся Володька. — Есть оправдание — значит, нужно кого-то наказать. Дежурный тот давно уволился, а я не увидел его ошибки и вовремя не отпустил Костюхина, не «заглухарил» дело. Плевать, конечно. Жалко только — с квартальной премией пролетаю. Я рассчитывал с нее долги отдать.
— Выходит, никого не сажать — безопасней?
— Выходит. Может, вечером по стаканчику? А то тошно как-то.
— Я дежурю.
— Понял, но я, может, все равно заскочу.
— Давай.
Максаков ощутил подступающую волну ярости. Перехватило дыхание. Заныло сердце. Подкатило бешеное желание крушить все, что попадется под руку. Он дотянулся до двух граненых стаканов возле грязно-зеленоватого графина на приставном столике и, размахнувшись, швырнул один из них в противоположную стену. Брызнули осколки. Полегчало, но совсем чуть-чуть. Гималаев невозмутимо помешал лапшу, пригубил. Второй стакан полетел вслед за первым. Максаков с интересом посмотрел на графин. Игорь задумчиво покачал головой, оставил кружку, молча пересек кабинет, достал из стенного шкафа два стакана и поставил их перед ним, после чего вернулся к лапше. Злость пропала мгновенно. Максакову хотелось смеяться.
— Я потом все уберу. Дай, пожалуйста, мою порцию.
— Кого выпустили? — Игорь передал кружку.
— Костюхина.
— Не слабо.
— Что, чья-то жена заходила? — Иваныч с батоном в руке пнул ботинком осколки.
— Нет, Алексеич понервничал. Бери свою порцайку и давай хлеб.
— Понятно.
Лапша, конечно, была, как всегда, безвкусной, но горячей. Желудок наполнялся, голодные спазмы отпускали. Максаков вытер губы и с наслаждением закурил. Иваныч достал пакет с двумя бутербродами и аккуратно разделил на троих.
— К чаю.
Бряцнул телефон. К счастью, не прямой.
— Да?
— Ты очень занят? — Голос Татьяны был нейтрален.
— Для тебя нет.
— Как дела?
— Кручусь. Дежурю.
— Тогда извини. У меня на сегодня два билета в театр. Я думала, может, сходишь со мной.
— Извини, никак.
— Я поняла. Найду кого-нибудь другого. — Тембр голоса стремительно холодел.
Дико затрезвонила связь с дежуркой.
— Подожди секунду. — Он перехватил трубку в другую руку и снял вторую. — Да?
— Алексеич, ты? — Член дежурной смены Юра Каратаев был жутким тормозом.
— Нет, Усама бен Ладен! Говори быстрее….
— Там вроде убийство на Моховой.
— «Вроде» или убийство?
— Пока не знаю.
— Так позвони, когда узнаешь.
Он снова перехватил первую трубку.
— Алле, извини.
— Ты занят. Пока.
Он ненавидел блеклые интонации в ее голосе.
— Может, сходим куда-нибудь завтра или в воскресение?
— Позвони.
Гудки отбоя. Он снова потянулся за сигаретами. И вместе не жить, и расстаться немыслимо.
— Чего там дежурка? — Иваныч разлил чай.
— Мокруха на Моховой. Пока под вопросом.
— Хорошо бы с лицом. Пара бытовух спасли бы наше бедственное положение с раскрываемостью.
Горячая кружка приятно грела руки. Возникали мысли о доме, уюте и душевном равновесии. Максаков чувствовал усталость. Не сиюминутную усталость, а ту, что накопилась за десятилетие оперативной работы, наполненной смертью, слезами, горем, цинизмом, подлостью, бессонницей, табаком, водкой, безденежьем, стрессами, постоянным ожиданием беды и по-детски наивными надеждами на что-то лучшее.
Он затушил сигарету и потянул из пачки следующую. За окном в бешеной пляске кружились снежинки.
— Пойду почту в канцелярии получу. — Иваныч допил чай и поднялся. — Три раза звонили уже.
Игорь пересел на диван, забрав с собой пепельницу.
— Что с тобой?
— В смысле стаканов?
— В смысле стаканов я привык. Вообще что с тобой происходит?
Максаков создал из дыма несколько колец и разогнал их рукой.
— Не знаю, — признался он, — трудно объяснить. Какая-то постоянная нервозность. Непроходящее чувство тревожности. Я все время жду беды, плохих известий. Вздрагиваю от телефонных звонков. Устал, наверное…
— Устал, — кивнул Игорь. — У меня то же самое, периодически. Я консультировался: расстройство и перенапряжение нервной системы. Голова не отдыхает. Ты просыпаешься когда-нибудь с четко сформировавшейся мыслью по какому-нибудь из дел?
— Сколько раз.
— Вот, ты не спишь, ты думаешь во сне. Мозг не отключается ни на секунду. Никакая нервная система не выдержит.
— А ты как справился?
— А кто тебе сказал, что я справился?
Максаков усмехнулся. Несмотря на
долгую дружбу он никогда не мог утверждать, что знает, что происходит у Игоря внутри.
В дверь постучали. Вошли Юра Венгеровский и Сергей Жгутов.
— Алексеич! Мы в баню на Воронежской, по черепно-мозговой.
— Пивом не злоупотребляйте.
— Ни грамма. Мы на просушке.
В пожарной части за окном кабинета захрипел мегафон.
— Всему личному составу проследовать на обед.
