под трибунал.
– Я ему тоже об этом сказал, но – дело молодое, горячее, знаете…
– Единственное, что я могу сделать – парнишку этого, Вепринцев его фамилия, кажется… – отправить на Большую землю с последним самолетом. Так что еще неделю с лишним он может провести в отряде.
– Спасибо за это. – Мамкин неуклюже приложил руку к груди – ну будто из фильма срисовал этот жест. – Это тоже много. Ну, я полетел!
– Счастливо, друг! Всегда ждем тебя, – торжественно и как-то очень церемонно объявил Сафьяныч, и Мамкин полез в самолет – надо было проверить, как устроились ребята среди неудобных фанерных конструкций.
Через несколько минут он запустил мотор, сделал перегазовку – движок покорно загремел, крылья самолета затряслись, и У-2, дернувшись резко, стронулся с места, наехал лыжами на небольшой сырой сугроб, небрежно смял его и пошел на взлет.
Мальчишкой, когда жил в деревне, Мамкин не раз видел, с какой радостью иная хилая лошаденка бежит домой – телега может рассыпаться от непомерной скорости. А скоростенка-то часто бывает в два раза выше той, с которой лошадка утром, выспавшаяся, отдохнувшая, отправлялась из конюшни в поле. Да и дорога домой часто бывает значительно короче, чем дорога из дома. Это закон.
Так и кукурузник. Взлет прошел лихо, легко, без перегазовок и разных объяснений с машиной, – иногда Мамкин объяснялся с самолетом и, если честно, вообще считал его живым существом, имеющим душу, сердце, память и вообще все, что имеет человек. И самолет уговорам поддавался – к летчику Мамкину он относился с уважением… Ну кто после этого скажет, что у кукурузника нет души?
Температура в небе немного сползла вниз, на земле было теплее, чем здесь, среди облаков, сверху косым потоком сыпались белые влажные перья, крутили виражи перед пропеллером и, перемолотые в пыль, уносились в разные стороны…
Мамкин прислушался: как там сзади ребята, все ли с ними в порядке, не стучат ли кулаками по обшивке? Нет, вроде бы не стучат, в «трюме» было тихо.
Чем ближе подходил кукурузник к линии фронта, тем лучше делалась погода, тем яснее становилось небо. «Весна берет свое», – отметил Мамкин. На душе было тревожно.
Все приключения, которые когда-либо выпадали на его долю, он чувствовал заранее, так было всегда. И вообще он считал это едва ли не обязательным условием своей фронтовой жизни.
Предчувствие не обмануло его: справа он засек двух «мессеров», идущих на небольшой высоте. «Опасные волки, – мелькнуло у Мамкина в голове, – идут на высоте, которая доступна только опытным фрицам. Начинающие на ней не ходят. Уж не те ли это волки, которых я видел в прошлый раз?»
Он ощутил необходимость немедленно куда-нибудь нырнуть, спрятаться, уйти в первое подвернувшееся плотное облако, чтобы «мессеры» не засекли кукурузник, не кинулись на него, как два шакала на утенка, случайно вылезшего из воды на берег…
В следующий миг Мамкин понял – немцы тоже увидели его, стремительно развернулись и, почти сливаясь с пространством, делаясь невидимыми в темном воздухе сумеречного дня, пошли на кукурузник в атаку.
Мамкин глянул вниз – что там под крыльями? Внизу тянулось старое поле, которое уже несколько лет подряд не пахали, со смерзшимися зарослями полыни, крапивы, чертополоха, каких-то низких, с раскидистыми голыми ветками кустов… Если это поле не распахать, то через несколько лет здесь будет расти лес.
Нырнуть вниз? Но что это даст? Здесь же негде спрятаться, за обледенелые низкорослые округлые кусты с короткими жесткими ветками неуклюжий четырехкрылый самолет не спрячешь. Набрать побольше высоту? Но там тихоходная машина вообще будет уязвима, как цыпленок на ладони, – щелчком можно будет сбить. Что делать?
Впереди, неглубоко внизу, к кукурузнику потихоньку приближался прозрачно-темный заснеженный лесок. Мамкин устремился к этой гряде деревьев, как к последней надежде: главное – дотянуться до него, а там…
Там вдруг что-нибудь подвернется. Надежда ведь всегда умирает последней. Мамкин до предела выжал газ, – кукурузник теперь шел на пределе своих возможностей, – но леса он достичь не успел, как над ним с ревом промахнули оба немецких самолета и на манер цветка о двух головках разошлись в разные стороны.
Сейчас будут заходить Мамкину в хвост – для атаки; вначале один зайдет, потом второй. Жаль, что у Мамкина на затылке нет глаз. Теперь его может спасти только тихий ход. На этом и надо поймать фрицев. Если бы кукурузник мог зависнуть на одном месте, Мамкин в нужный момент сделал бы и это, но этажерка не умела останавливаться в воздухе и замирать в одной точке.
Он оглянулся, засек, как один немец пристраивается к кукурузнику – облизывается уже, наверное, довольно, считает, что добыча займет достойное место в его желудке, – и за несколько мигов до того, как пилот «мессера» нажал на гашетку, ловко бросил машину вниз… Неглубоко бросил, метров на десять всего.
Длинная дымная очередь прошла над кукурузником и исчезла в пространстве. «Мессер» с ревом проскочил над самолетом Мамкина и крутой вертикальной свечкой заскользил вверх.
Второй «мессер» решил довести маневр первого до конца и также начал пристраиваться в хвост мамкинской этажерке.
Мамкин также повел самолет вверх, выпрямил машину, переводя полет в горизонталь. Сейчас важно было не выпустить из вида ни первого, ни второго, по десятым, может быть, даже сотым долям секунды просчитывать их действия.
Толкаться друг с другом, чтобы сбить кукурузник, немцы не станут, не в их это характере. Фрицы уверены в своей победе, хорошо знают, что максимум, чего может сделать пилот «руссише фанер» – стрельнуть в них каким-нибудь шоколадным батончиком, либо ледышкой, прицепившейся к крылу, больше ничего у него нет. Обманывать долго не удастся.
Пилоты «мессершмиттов» хохотали, глядя на неуклюжего тихохода, тупо борющегося с пространством, с тяжелым, пропитанным влагой и холодом воздухом, который, как им казалось, отбрасывает этот странный самолетик назад, прямо под стволы немецких авиапулеметов.
Мамкин тем временем отметил, что немец, приготовившийся атаковать, решил немного приподняться, а это означало одно – будет бить сверху, чтобы разрезать кукурузник сразу пополам, от носа до хвоста.
Но чтобы стрелять сверху, он должен будет в полете опустить нос, иначе промажет. Вот этот-то момент и надо будет засечь, не проворонить. Мамкин ощутил, как во рту у него сделалось сухо, губы начало покалывать от чего-то острого, ранее не опробованного. Не заметил летчик, что от напряжения он сдавил зубами нижнюю губу, прокусил ее до крови. Кровь выступила и на деснах.
И точно – выйдя на линию стрельбы, немец начал тихо, опасаясь, что «руссише фанер» уйдет из прицела, очень аккуратно опускать нос своей машины.
