заниматься. Однажды вечером я поделился с Франсом своими страхами, и он, зная мою любовь к телескопам и микроскопам, сказал, что было бы неплохо научиться шлифовать линзы, добавив, что у него есть друг, который мог бы помочь мне постичь это ремесло. Я начал читать книгу «Астрономия и преломление» отца Христофора Шейнера, а затем «О телескопических изобретениях» Джованни Борелли и «Диоптрику» Декарта. Мои исследования в области оптики начались с математической теории: меня заинтересовало, под каким углом линзы лучше преломляют лучи света и сводят их в фокус. Потом с помощью друга Франса, Яна Глаземакера, я узнал, как делают линзы: сначала резцом, смазанным смесью золы и масла, отрезается кусок необработанного стекла. Потом линзу помещают в деготь, чтобы она не сместилась, пока с помощью центрирующей оси и бруска грубо обрабатывают радиусы или углы. Затем следует тонкая шлифовка, при которой дообрабатывают углы и радиусы. В конце для завершающей доводки линзы используется карборунд и шлифовальный порошок.
В один из четвергов в дом Франса приехал его друг из Мадрида Франсиско Монрос, изучавший насекомых. Он рассказал нам, что познакомился с Акципитером Биглом, который приехал в Испанию за несколько месяцев до того и который тогда записывал свои размышления о происхождении рода человеческого и о сотворении мира, надеясь их опубликовать, полагая, что они поколеблют веру людей в религиозные догмы, и это поможет разрушить власть инквизиции. Франсиско Монрос уехал из Амстердама через несколько дней, тщательно записав в нескольких тетрадях свои наблюдения за полетом какого-то вида бабочки, который, как он утверждал, водится только в этом регионе, и всего через несколько дней после его отъезда до нас дошло известие о смерти Акципитера Бигла. Суд инквизиции сжег его на костре в Мадриде после того, как в одной типографии были обнаружены его книги «От обезьяны к Адаму» и «Краткая история времени». Я перестал распространять идеи Акципитера Бигла о происхождении человеческого рода и сотворении мира, которые раньше в шутку пересказывал своим знакомым.
Однако, когда угрозы раввинов, что они обратятся к городским властям с требованием изгнать меня из Амстердама, усилились, что было сделано с целью принудить меня покаяться, я понял, что должен уехать. Альберт Бурх, изучавший у Франса латынь, сказал, что найдет для меня новое жилье. Его отец, Конрад Бурх, был судьей и одним из богатейших людей Амстердама. Один из их домов располагался в деревне недалеко от города. Рядом с деревней находилось еврейское кладбище, где были похоронены и Ханна Дебора и Михаэль Спиноза. В эту-то деревню, Аудеркерк, где воздух был легкий, как перо чайки, я и переехал в конце 1659 года.
Я помню вечер перед отъездом из Амстердама. В доме были только Клара Мария и я — ее отец и сестры должны были вернуться на следующее утро из Антверпена, куда они поехали, чтобы посетить родственников. Клара Мария играла в соседней комнате на лютне, а я пытался обуздать свой гнев и страх, но время от времени замечал, что снова и снова сжимаю пальцы в кулаки, и опять старался расслабиться.
Перенос воздуха
Ты думаешь, Спиноза? Воображаешь, как приближаешься к ней, а ее взгляд убегает от твоих зрачков, как она дышит, будто подглатывая воздух, представляешь себе, как начинаешь медленно раздевать ее, и она начинает делать паузы между вдохом и выдохом, между выдохом и вдохом, как будто уносит воздух в какие-то неведомые места, а потом ты быстро раздеваешься сам, представляешь ли ты, как медленно подминаешь ее под себя, чувствуешь жар ее чресел, представляешь ли, как ты постепенно проникаешь в нее, и что происходит потом, исчезает ли воображаемая картинка, когда твоя рука производит последнее движение по твоему фаллосу, и из него вылетает сперма?
Сбор воздуха
Я лежал на красной кровати. Пальцы у меня были сжаты в кулак. Я едва дышал, едва вбирал воздух в ноздри. Я должен был покинуть Амстердам и не знал, что делать дальше.
В соседней комнате Клара Мария играла на лютне.
По-другому
Но все могло быть по-другому, Спиноза. Давайте представим, что ты фантазировал, и теперь лежишь с мокрым от исторгнутой спермы животом, представим, что ты слышишь шаги, кто-то стучит в дверь, потом дверь открывается, и в комнату входит Клара Мария.
«Не могу заснуть», — сказала бы она. «Это из-за полной луны».
Ты отлепляешь одеяло от своего тела и садишься на кровати, она спрашивает тебя, можешь ли ты заснуть в полнолуние, и ты отвечаешь ей, что не можешь спать вообще. Она хочет зажечь свечу, но ты боишься, что она сможет увидеть твой мокрый от спермы живот, и говоришь ей, что хватает света от полной луны, она садится рядом с тобой на кровать. Вы могли бы молчать, ты мог бы слушать, как она дышит, Спиноза, и мог бы задаться вопросом, прислушивается ли она тоже к твоему дыханию, или ее мысли путешествуют в ее фантазиях, участвуют в событиях, которые однажды могут произойти.
Вы молчите, ты слушаешь ее дыхание, она как будто что-то подглатывает. Ты мог бы смутиться, Спиноза, мог бы благодарить случай за то, что сейчас ночь, и свечу не зажгли, так что Клара Мария не видит румянца, залившего тебе лицо, ты знаешь, что она принюхивается и что она может промолчать, ничего не сказать, а может, наоборот, спросить: «Чем это так странно пахнет?», а ты мог бы подумать, что она до сих пор не знает запаха спермы, не может его распознать, и что бы ты тогда сказал, Спиноза, сказал бы ты: «Здесь пахнет спермой»? Тогда она бы покраснела, вспомнив все, что читала о сперме, онанизме и телесном совокуплении в трактате «О телесных жидкостях» Цветаниуса. Удивленно поглядела бы на тебя, задаваясь вопросом, чем же была занята твоя голова за несколько минут до того, как она вошла, она могла бы встать и выбежать вон, а потом запереться в своей комнате и слушать, как громко стучит ее сердце, колотится где-то высоко, под горлом, пока в ней борются отвращение к телесности и тяга к ней. Она наверняка так и не уснула бы той ночью — лежала бы в кровати, накрывшись с головой одеялом, края которого она так крепко сжимала руками, как будто кто-то собирался его сдернуть.
Но все могло бы быть и по-другому, могло быть совсем по-другому — она, почувствовав
