я бы довёл, просто не успел. Только замахнулся окровавленной на конце палкой, и враз сдавило всего, словно живьём в могилу зарыли, а в носу нестерпимо засвербело от запаха раскалённой пыли. Ни вздохнуть, ни пошевелиться.
— Говорил же — зря! — послышалось из соседней камеры, а миг спустя меня подбросило в воздух и со всего маху впечатало в стену.
Черти драные, больно-то как!
Глава 4
Едва ли наставник Заруба меня пожалел — скорее уж не захотел объясняться с приютским начальством по поводу учинённого смертоубийства. Приложился о каменную стену я знатно, но сознания не потерял, обошлось и без переломов. А вот Оводу так не свезло.
— Этот гад… — начал было молодчик, и тут же получил кулаком в лицо. Не устоял на ногах, упал и сразу заработал пинок под рёбра.
— Пошёл вон, недоумок! — во всю глотку гаркнул Заруба. — И чтоб я вас здесь больше не видел!
Овод поднялся на четвереньки, сплюнул кровь и выбитый зуб, затем кое-как встал и поплёлся на выход. Ну а меня вернули в камеру, избавили от кандалов и заперли. Мыть пол прислали воспитанника на год или два младше проштрафившейся парочки.
— Ты на кой чёрт руки высунул? — поинтересовался Первый, когда мы вновь остались в казематах вдвоём.
Голова перестала кружиться, да и плечо, которым врезался в стену, уже почти не ныло, так что я уселся на шконке, тяжко вздохнул и спросил:
— А что ещё оставалось? Открыли бы и зашли!
Первый только фыркнул.
— Не зашли бы! Ты ж для этих перестарков не пойми кто! Чернокнижник!
Разговор стал мне откровенно неприятен, я ухватился за возможность перевести его на другую тему и полюбопытствовал:
— Скажи лучше, почему они перестарки?
Мой сосед обвёл рукой камеру.
— Думаешь, кто за всё это платит? Не за наши казематы, за весь приют?
— Церковь? — предположил я.
— Больно им надо! — рассмеялся Первый. — Сам посуди: у каждой нормальной школы по десятку приютов вроде этого! В убыток себе их бы никто содержать не стал!
— Почему сразу в убыток? — пробурчал я, потирая отбитое плечо. — Им же ученики нужны! На учениках и зарабатывают. Нет разве?
— Не без этого, — признал мой сосед. — Школы и вправду снимают сливки, забирая самых перспективных адептов и всех тех, кто выказывает хоть какую-то склонность к нужному им аспекту, но они за это право не платят, лишь оказывают покровительство и снабжают техниками и методиками. Зарабатывают приюты на том, что продают воспитанников на сторону.
Я недоверчиво нахмурился, и Первый усмехнулся.
— Не в рабство, само собой, продают, а в ученики. Ближе к выпускным испытаниям на смотрины съезжаются представители разных школ, тогда устраиваются аукционы или просто собираются заявки. Как бы то ни было, вложения в обучение неофитов окупаются сторицей.
— Я слышал, в приютах ничему не учат, только готовят к ритуалу очищения.
Мой сосед пожал плечами.
— Где как, но обычно всё же закладывается база для дальнейшего обучения. Сам понимаешь, молодой петушок стоит куда дороже цыплёнка. А тех, кто застрял в приюте из-за неспособности пройти ритуал очищения, нагружают работой, чтобы они хоть как-то оправдали своё содержание. Бесполезные куски дерьма!
— Неужто такой сложный ритуал? — озадачился я.
Первый недобро улыбнулся.
— Тебя убивают, а потом возвращают к жизни. Срабатывает этот фокус, так скажем, не со всеми.
— Да хватит уже! — отмахнулся я, решив, будто собеседник сгущает краски, и спросил о другом: — И что же — адепты не могут выбрать школу по собственному усмотрению?
— Могут, но придётся заплатить отступные. И если какой-то адепт сначала откажется от дальнейшего обучения, а в будущем передумает, без отступных тоже не обойдётся. Если, конечно, школы одного уровня. Право сильного никто не отменял. — Первый усмехнулся. — А знаешь, за счёт чего живут сами школы?
Я припомнил слова Горана Осьмого и сказал:
— Вгоняют в долги учеников.
— Именно! — рассмеялся мой сосед. — Самых плохоньких быстренько отсеивают, самых перспективных разбирают профессора. Остальных принимают во внешние ученики с перспективой перейти во внутренние. Вот их и доят. Но ты не беспокойся, тебе это не грозит.
— Иди ты! — ругнулся я, улёгся на шконку и отвернулся лицом к стене.
Удар о стену даром не прошёл, мне стало нехорошо.
Дальше всё вернулось на круги своя. Разве что спать стал куда меньше прежнего — такое впечатление, в карцере на полжизни вперёд выдрыхся. Подтягивания и отжимания много времени не отнимали, поэтому с раннего утра и до самого позднего вечера я упражнялся с небесной силой. Но хоть и тянул в себя энергию уверенней день ото дня, заглянувший для очередного обследования врач даже головой от разочарования покачал.
— Ну нет, юноша, так дело не пойдёт! Никаких подвижек не вижу, абсолютно никаких! Вы и так уже для нашего заведения староваты, поэтому позволить себе топтаться на месте попросту не можете. Времени на раскачку нет. Не научитесь собирать силу у солнечного сплетения, придётся вас забраковать!
Словечко это не понравилось до крайности, я даже зябко поёжился.
— Не чувствуешь ток энергии? — спросил вдруг ассистент врача.
— Не особо, — сознался я.
— А кожу припекает, когда силе открываешься? — уточнил паренёк.
— Есть такое.
Врач хмыкнул и прищёлкнул пальцами.
— Молодец, Лучезар! — похвалил он помощника. — Юноша, попробуйте сосредоточиться на этом ощущении! Представьте, как в тело проникают тончайшие нити силы, ловите и тяните их к солнечному сплетению! Работайте!
Он начал собираться, я не утерпел и спросил:
— А я надолго здесь вообще?
— Работайте! — повторил врач и ушёл.
Первый покрутил носом и вдруг сказал:
— А ведь у него на тебя виды!
— Да вот ещё!
— Точно-точно! Помяни моё слово!
Он как-то очень уж нервно одёрнул рукав робы, и я обратил внимание на высунувшийся из-под обшлага краешек затейливой татуировки — не фрагмент той похабщины, коей расписывают себя матросики, а часть необычайно сложного рисунка. Будто узорчатое щупальце на кисть выползло, и это при том, что прежде кожа моего соседа была совершенно точно чиста!
— Как так? — поразился я. — Откуда наколка взялась⁈
Первый досадливо поморщился, но всё же пояснил:
— Это не татуировка, а внешний абрис. Меридианы проявляются по мере восстановления способностей.
— Восстановления? — озадачился
