— А так: забегал, рюмашку хлоп! и обратно в «скворешник», — объяснил Мейкулло, — В дворницкой храпел Иван, а он когда спит, воздух портит неимоверно, рядом находиться невозможно. Вот я и убегал от него.
— То есть, вот так и метался туда — сюда?
— Ну да, так и метался, — кивнул Мейкулло.
— И сколько раз за вечер ты так бегал?
— Ну, раза три — четыре…
— Пять, — добавил Дронов.
— Может и пять. Но не больше.
— И спать не ложился? И как твой дружок Прокофьев без задних ног не дрых до утра? — с нескрываемым скепсисом продолжал уточнять Дронов.
— Говорю же, не дрых, — стоял на своём Мейкулло, — Во — первых, я пью только «полынную». Во — вторых, заедаю ее перчиком. Рюмашку «полынной» и перчик красненький, о — па — а! — ноги пьяные, а голова тверёзая, глаз видит четко, ухи слышат ясно.
— Ну — ну, ясноухий ты наш, пойдем, посмотрим на «скворешник», — предложил Дронов, — Покажешь мне, где Сарра стояла, где пролетка остановилась.
Мейкулло в сопровождении двух других дворников отвел помощника пристава в небольшую комнатенку, два окна которой выходили на Невский проспект. Комнатка, в которую можно было попасть через дверь под парадной лестницей, находилась в цокольном этаже здания, ниже самого низкого из жилых этажей. Как такового подвала дом не имел: сказывалась близость Фонтанки и малая глубина горизонта грунтовых вод. В отличие от просторной дворницкой, выходившей окнами во двор, это узкое, как школьный пенал, помещение именовалось «скворешником». Мейкулло показал на столик возле окна, стул подле него и поклялся, что сидел вчера вечером на этом самом месте.
Дронов уселся на стул, поглядел в окошко и вынужден был согласиться, что место на углу Невского проспекта и Троицкой улицы, где по словам дворника Мейкулло погибшая и стояла, было хорошо видно.
— Ну, ладно, — кивнул помощник пристава, — считай, что убедил меня. Ты раньше видел эту женщину?
— Из пролетки, что ли? — не понял Варфоломей, — Откель? Нет, никогда…
— А лицо разглядел?
— Да ну — у, какое лицо, — махнул рукой дворник, — Я же говорю — в шляпке она была, с вуалью. Зонтик такой дурацкий, жёлтый, шелковый, от солнца. А какое тут солнце, сплошные дожди! Еще юбка у нее была такая… в крупную клетку. По — моему, называется «шотландка».
— А цвет какой юбки? — не унимался Дронов.
— Зелёная с черным, вроде.
Никаких больше ценных сведений из него выудить не удалось.
После этого Дронов подступился с расспросам к старшему из дворников. Анисим Щеткин накануне вечером ушел в гости к своей знакомой — благо был его выходной день — и вернулся только рано утром. Благодаря этому обстоятельству он находился в лучшем положении, чем его напившиеся коллеги. Кроме того, Анисим был в прекрасных личных отношениях с Дроновым, которому несколько лет назад помог в задержании очень опасного преступника. А такие вещи, как известно, полицейскими не забываются: готовность рискнуть головой ради долга во все времена дорого стоила.
— Анисим, когда ты вернулся, гаврики эти спали? — спросил Дронов.
— Спали, Филофей Кузьмич, — со вздохом согласился Щёткин, — Прости их, Филофей Кузьмич, а — а? Ужо я им ухи ободру, а ты прости всё же дураков, а — а?
— Ворота стояли открытые? — Дронов словно не слышал Щёткина.
— Точно так — с, но их и должно открывать в 6 часов.
— А ты, Анисим, когда вернулся?
— Думаю, позже. Шесть на вокзале часы били, когда я Знаменку пересекал. Ну, и здесь еще минут с десяток ходу.
Дронов принялся дотошно выяснять, когда уходил из кассы Миронович. И Щеткин, и Прокофьев вспомнили, как Миронович почти сразу после 21 часа прошёл в ворота на Невский проспект — домой направлялся. Мейкулло, дежуривший тем вечером в парадном подъезде, тоже видел Мироновича, выходящим из подворотни на Невский проспект и направлявшимся прогулочной вальяжной походкой в сторону Знаменья, площади перед Николаевским вокзалом. Больше они его не видели до сегодняшнего утра.
Выслушавший все эти рассказы дворников помощник пристава Дронов поднял указающий перст на Щёткина и со сдержанной яростью в голосе проговорил:
— Ворота ваши оставались открытыми всю ночь. Хоть лбы свои разбейте, а в обратном меня не убедите! Вас, оболдуев таких, поставили дворниками в доме на главной улице Империи; в вашем доме убили ребёнка, а вы пьяные валялись и дело своё не блюли! Если б Государь Император Александр Второй — Царство Ему небесное! — не отменил телесные наказания, я бы самолично вызвался зады ваши отстегать! Прощения вам быть не может, — подитожил Дронов, — Обо всём доложу следователю, ждите, паразиты, взыскания!
Никто из дворников не сказал в оправдание ни слова. Да и что тут можно было сказать, всем было ясно, что будь ворота надлежащим образом закрыты, убийцу Сарры Беккер отыскать было бы куда как проще.
А длинный августовский день шёл между тем своим обычным чередом: во двор высыпала привезённая с загородных дач детвора, въезжали и выезжали повозки то с мебелью, то с какой — то деревенской снедью, то с дровами для каминов дорогих бельэтажных квартир. Постоянно появлялись то торговцы мелочью, то точильщик ножей, сновал по квартирам лоточник — зеленщик. Двор пятьдесят седьмого дома был хоть и небольшой, но в него выходило множество окон — преимущественно кухонь и задних комнат. В этих комнатах могла спать многочисленная прислуга владельцев богатых апартаментов, расположенных в двух нижних этажах пятиэтажного дома. Кроме того, во двор выходили окна спален дешёвых квартир верхних этажей, поскольку двор по определению был местом более тихим, чем Невский проспект. Все те, кто мог находиться ночью в этих комнатах являлись для следствия потенциальными свидетелями и с каждым из полицейским следовало поговорить.
Черняк ходил по квартирам, опрашивал жильцов: вдруг кто — то что — то видел вечером или ночью. Вместе с Черняком ходили и двое полицейских в форме, хотя их интересовало совсем не то, что сыщика. Полицейские, забрав у домоправителя домовую книгу, сличали внесённый в неё списочный состав проживающих с фактически пребывающими в квартирах лицами. Делалось это для того, чтобы исключить возможность проживания в доме (и участия в убийстве Сарры Беккер) разного рода беспаспортных лиц: деревенской родни, бродяг и т. п. Дело это было муторное, долгое, требовавшее многословных объяснений, однако, для розыска совершенно необходимое.
Скорняк Петр Лихачев, стоявший в это время перед дверью в дворницкую, дожидался вызова на допрос. Строго говоря, формальный допрос его следователем должен был состояться на следующий день, сейчас же его намеревался опросить помощник пристава, но для Лихачёва сие обстоятельство было совсем неважно. Всем входящим в подъезд, даже тем, кто его вовсе ни о чём не спрашивал, скорняк загадочно пояснял: «Велено находиться здесь. Да — с… ожидаю приглашения к допросу». Лихачёв весь измаялся от любопытства и ожидания, для его непоседливого характера это было настоящей пыткой. Он очень обрадовался, когда наконец в дворницкую вернулся помощник пристава Дронов.
