отметил, что пластыри покрывали даже его костяшки пальцев. Франц знал, что заживает паршиво, ведь так же паршиво он пьет людскую кровь. Поэтому пластыри оставались даже тогда, когда заживали раны – он просто переклеивал их с места на место, чтобы не разоряться на новые.
Вот и сейчас Франц снял один, дабы залепить им свежую рану на указательном пальце: по пути через кладбище они с Джеком наткнулись на белку, и вместо ореха Франц попытался подсунуть ей свой окурок. Радуясь, что, возможно, скоро он умрет от бешенства, Франц весело щурил глаза, что стали на десять тонов бледнее крови. Почти оранжевые и настолько тусклые, что на его месте любой другой вампир давно бы сошел с ума от жажды и позора.
– Слушай, а почему ухажеров Титании каждый раз закапываем именно мы? – в какой‐то момент спросил Франц, пиная мелкие камни гравия, подворачивающиеся им на тропе. По правую от них сторону редели могилы, по левую – поросли красного плюща. Как две границы, отделяющие мир живых от мира мертвых. Правда, в Самайнтауне то и другое давно сосуществовало вместе – настоящих границ не было нигде.
– А кому еще это делать? Лоре? – отозвался Джек насмешливо, повернувшись к другу в пол-оборота.
– Хм, если прикрутить к ее колесам ковши, то могло бы получаться быстрее, чем у нас. – Франц засмеялся так громко, что разбуженные вороны всколыхнули ветви вязов. – Ну, а если серьезно… Никто, кроме Титании, не убивает, но никто же, кроме нас, не разбирается потом с последствиями. Отчего такая несправедливость, а? Почему ей хотя бы раз самой своего мужика не закопать? Уверен, рытье могил поможет ей научиться сдержанности. Давай просто попробует как‐нибудь?
– Ох, Франц, ты такой грубиян! Женщины не должны копать могилы, чтобы хоронить своих любовников, понимаешь? – ответил Джек ему снисходительным тоном. – Это сугубо мужская работа.
Франц загремел лопатами, выражая несогласие. Они прошли еще немного, переговариваясь и обсуждая, какую сумму из фонда Джека Самайна им придется вывалить Ральфу в этот раз, чтобы он замял дело с родственниками Мора, и в конце концов достигли распахнутых настежь чугунных ворот с высокими пиками. Рядом пустовала будка сторожа, который должен был закрывать их на закате, чтобы открывать на рассвете, если бы Джек однажды не понял, что смотритель на самайнтауновском кладбище – что рыба с зонтом: оно прекрасно присматривает за собой само. Точнее, гули. Некоторых из них они с Францем встретили по дороге, когда миновали болото. Зубастый старик даже снял перед ними шляпу, прежде чем поинтересоваться, «не тащат ли господа случайно что‐нибудь мертвое и мясистое». «Уже нет!» – ответил Франц весело, и Джек отвесил ему подзатыльник, пусть тот и был на голову выше ростом.
На Старом кладбище бронзовыми табличками щеголяло каждое пятое дерево, но наизусть Джек знал лишь две – ту, которую они прошли, и ту, которая встречала всех на входе. Потому что обе Роза однажды выгравировала собственной рукой, когда хоронить уже было кого, а кому хоронить – нет.
«Здесь все равны, господин и его слуга, великий и ничтожный, благородный и плохой. На небесах и внизу – все одинаково».
– Я, ты, он, мы, вы, они… – повторил Джек шепотом, сунув руки в карманы вельветовых штанов. – Здесь все равны. Кроме тебя, Роза. Ты, как всегда, прекраснее всех.
Там, где кончалось Старое кладбище и начинался город, пролегала еще одна формальная граница между мертвыми и живыми. Ее венчала заброшенная католическая церковь из серого мрамора с куполом, до того разрушенным, что даже Франц мог безбоязненно смотреть на нее и не морщиться. Ведь как в Самайнтаун прибывали новые люди, которые не-люди, так вместе с ними прибывали вера, культы, традиции и практики колдовства. Даже здесь, у кладбища, если пойти на юг, в сторону реки, можно было наткнуться на останки ритуальных костров, языческие алтари и несколько башенок из нефрита неизвестной природы и происхождения. Боги, которых поселенцы привозили с собой, так отчаянно вытесняли друг друга, что случайно вытеснили и Бога, с которого все началось. Роза была той, кто повелела отстроить католическую церковь, и той, после чьей смерти она стала никому не нужна.
Могила самой Розы, как истинного основателя Самайнтауна, возвышалась на холме над ними всеми.
То была статуя из черненой бронзы в натуральную величину, возведенная в окружении целомудренного вязового леса, где, по мнению Джека, ей было самое место, чтобы обрести вечный покой. Чернь шла узорами на манжетах платья с кринолином, образовывая драпировку на подоле и ажур на корсете. Гладким пучком на макушке Роза была повернута к кладбищу, а курносым лицом – к городу, что она отстроила еще в те времена, когда женщины зачастую не могли строить даже собственную жизнь. Ее волевой характер читался в самом металле – в выправленной осанке, гордом стане, изгибе лебединой шеи. Казалось, закрой глаза на миг – и статуя изменит позу. Несмотря на оковы из бронзы, Роза шла, а не стояла, готовясь взмахнуть молотком в правой руке и поднимая к небу свечу, которую выставляла перед собой в левой. Недаром этот памятник, хоть и надгробный, был лучшим среди тех, что удалось возвести в разных точках Светлого и Темного районов, как часть культурного наследия. Сколь бы талантливых мастеров Джек не привозил, сколько бы денег не заплатил им и сколько бы времени не дал на работу, лишь этому удалось изобразить Розу такой, какой Джек знал ее и помнил. Поэтому он и приходил сюда так часто – хотел увидеться с ней хотя бы так.
– Пообещай, что, когда я все‐таки умру, ты не будешь так же приходить на мою могилу и пялиться на нее, ладно? Это чертовски жутко!
Голос Франца выдернул Джека со дна воспоминаний на поверхность, где те пошли тоскливой рябью. К тому моменту Джек уже обогнул церковь, взошел на холм и замер в двух шагах от статуи, где останавливался всегда, – за эти годы земля там стала вытоптанной, похожей на залысину, – а затем застыл почти на десять минут. Растормошенный Францем, Джек встряхнул тыквенной головой, наклонился и протер рукавом гранитный пьедестал, смахнув с него сухие лепестки и мертвые соцветия безвременников, которыми он укрывал бронзовые ступни Розы каждую неделю.
Пристыженный тем, что в этот раз он пришел без подношений, Джек сорвал с кромки вязового леса поросль зверобоя и уложил ее рядом с парочкой лиловых цветов, которые принес последними и которые выглядели более-менее свежими, не успев завянуть. Свечи в прозрачных грушевидных лампадах, расставленные вокруг статуи, мигнули, будто поприветствовали его. Как и тыквы в городе, эти свечи горели вечно, и их бирюзовый свет укрывал Розу плащом, чтобы
