перепалкой тетеревов на токовище. Пугало другое: щёлочки глаз, их выражение. Вселяли неотвратимый ужас.
Марпехи застыли: деды в позициях мастеров айкидо, салаги в стойках монахов владеющих кун-фу. Камса затих, Хлеб замолк. Тишину нарушал один прапорщик – безудержно пердел. Нет, не от испуга и замешательства, бывало в тире на татами этим демонстрировал своё презрение к сопернику. «Оклемался, бычара».
Китаец тем временем, ладошками вытянув от себя руки, посунулся вперёд утюжком.
Кобзон, наконец, заметив его, посторонился, расстроил стенку своей рати.
Не прекращая выделывать свои замысловатые пассы бойца-гуру, Чон перемещался по трапезной. Завораживало то, что не переступал – скользил, не отрывая ног от вощёного пола. Остановился перед Хлебом, припавшим к двери и норовившим спрятать голову себе под болезную руку. Развернулся. Чуть присев и выставив босую стопу, развернув её чуть в сторону опять же не отрывая от пола, глубже присел на правую «толчковую» – ну как в кино про самураев. За спиной – кашевар, по левую руку – прапорщик, по правую – разнорабочие с Хромым, с передe по сторонам – стенки по полтора десятка марпехов вряд. На меня с Камсой у камина, казалось, внимания не обращал.
Кульминация себя ждать не заставила: Чон сузил щёлочки глаз, поухал филином, ещё раз пальцами вывел в воздухе круги, квадраты, треугольники и кресты. Этим разом не столько выразительно, сколько убедительно: у всех до одного марпеховский гонор и спецназовскую спесь как коровьим языком слизало, боевые позиции и стойки пропали, в шеренгах теперь стояли понурые дядьки и кроткие монахи-послушники. Мужики видно струхнули шибко, ну и поразились явно. А хлопцы, те глаза и рты в прорезях балаклав пораскрывали ещё шире.
Японцы отводили глаза от китайца и жались к русскому мужику; тот обнял их по двое со сторон и, спиной сползая по стенкам угла на пол, кудахтал, как курица-наседка, что-то «птенцам» в уши.
Меня же сковало – с места сдвинуться не мог.
Батюшка передо мной, попятившись и наткнувшись пятой точкой в «слона», замер, не донеся в осенении себя крестом щепоти от груди до живота. У меня пенис – знаменитый, к тому же от бойцовского возбуждения и жара из камина его подразвезло.
И тут!
Вдруг потухли плошки. И… я ощутил всем телом ветерок – кто-то метеором пронёсся мимо.
Плошки вспыхнули. Полосы клеёнки под аркой мотало из стороны в стороны, за ними, успел заметить, пропала спина китайца.
Силыч, казалось, сплющился. Втиснулся в угол так, что глянь с боку, – картинка-переводка. Хлеб налёг на дверь и снова завопил от боли. Камса за спиной сопел и мычал – старался не вступить дуэтом. Японцев, китаец пропал в кухне, вынесло какой-то силой из угла в центр зала. Я – сидел на кочерге. Хорошо, в стойку воткнули её загребком вверх, а не рукоятью витой. Но это что, у полеводов – это чудо! – в прорезях «чулков» пылало красным. Будущие синяки. Очень отчётливые. Я подивился такому внезапному и скорому их проявлению. Поразился и тому, что к фингалам все отнеслись спокойно. То ли не чувствовали и не замечали, то ли приняли за должное и за удачный исход инциденту. Стояли и пялились на мотавшиеся по сторонам клеёнчатые полосы в арке.
Разнорабочие в страхе – глаз зажмуренных не открывали, исчезновения китайца не видели – ждали напасти. Склеились спинами, как уже не раз бывало в кабаках, и, топоча ботами по гулкому полу, смещались в коридоре из полеводов на своё прежнее место – в угол. Хромой, зажатый с четырёх сторон, хромая, подбадривал: «Не бздеть!». Тонна, как и сибиряк, волочил ногу. По голому бедру и коленке – трусы толстяк носил закатанными на манер плавок – у него стекала за отворот сапога моча.
Добраться до угла японцы не успели.
Китаец объявился!
Стоя на конвейерной ленте всё в той же позе «утюжка», пригнув голову под аркой, Чон Ли выкатился из кухни в трапезную. Как?! Агрегат, вообще-то, по швеллерам в полу передвигался посредством цепной передачи, а это кому-то «звёздочку» за рукоятку крутить было надо в посудомойке. Хлеб сам и крутил, а тут! Я догадался: часовой, больше некому, бросил наблюдательную вышку, прибежал на шум в столовке, и, зная, что Силыч из входного тамбура в трапезную не впустит, рискнул пробраться через кухонный. Вот, на Чона нарвался и гонит теперь цепь.
Кашевар в оторопи боль в руке пересилил, замолк, глаза выпучил. Полеводы, те в недоумении обомлели.
Чон Ли улыбался, капа во рту. Протез скрывает. Не снимает, не пишет на камеру? В пуговице! Но и гимнастёрки нет! Оставил в кухне! На китайце надето его шёлковое ханьфу. Видать носил поддёвкой лейтенантскому обмундированию. Неясно как в гимнастёрку и галифе вправлял – рукава и полы ханьфу длинные, почти по щиколотку. Получалось, не прозорлив я, поторопился с похвалой себе. Чон Ли вовсе не видео-оператор Испытания, не Соглядатай. Впрочем, мог и не знать, что таковым является. Комиссаров, сплавив ему обмундирование с видеокамерой в пуговице, не поведал о том, что теперь не только истопник, но ещё и Соглядатай Испытания. Выходило, одно из двух. В шелках явился – показывает тем самым, что видео не пишет, или попросту не знает о том, что не только организатор побега, но и вероятный «могильщик» – расформируют роту, а то и под трибунал на Марсе подведут.
Агрегат с китайцем чуть не подмял японцев, Хромой спас. Выкрикнул: «Блин!», и братьев, как надранку по сковороде в жарке драников, размазало по стенам угла.
К всеобщему изумлению истопник был обут! Все как по команде воззрились на порог кухонной двери, но рыбацких сапог там не оказалось, тогда, как помнили, несколькими минутами назад Чон из них выпрыгнул продемонстрировать свой стиль единоборств, и в кухню сиганул босым.
– Йее-ооп, – выразил свое изумление звеньевой Селезень.
– Е-ета-орфоза.
– Метаморфоза, – перевёл мне Батюшка и уточнил. – Чудо!
Я сунул ему по почке, и он отслонился от моего «слона».
Тут же сам ощутил боль в ягодице – Камса меня щипал, на удивление ледяными пальцами. Сидел я на загребке кочерги и руке фельдшера поверх.
– Кто-нибудь видел мою ложку? – По голосу узнать Кобзона было невозможно: не басил, чуть ли не фальцетом спрашивал.
Чон спрыгнул, точнее сказать, переместился плавно с агрегата на пол, как в замедленной киносъёмке. Резко выдохнул из себя что-то похожее на «хер» и запахнул полы уханьского одеяния. Сжал пальцы в кулаки, большие и мизинцы оттопырил. Приглашает вмазать! Лыбится, демонстрируя на капе по центру изображение кружка красного японского солнца, почему-то, – Чон ведь китаец.
Стоял истопник с боку и чуть впереди
