своей тоскливой жизнью. Она служила только для прохода прислуги изъ передней въ корридоръ. Но Борисъ привыкъ ходить въ ней по вечерамъ, и съ этой залой, съ грустнымъ фортепіано, съ темными хорами, съ одинокой, тусклой лампой — связанъ былъ весь міръ его дѣтскихъ, отроческихъ и юношескихъ думъ.
По отдѣлкѣ, зала была ровесница гостиной, куда въ послѣдніе годы никто уже больше не проникалъ. Гостиная сохранилась въ чистотѣ стараго стиля. Въ ней жила та неподвижность, та неуютность и церемонность, какими дышатъ только старыя пріемныя комнаты. Потолокъ былъ расписанъ фруктами и стрѣлами, неизвѣстно откуда и куда летящими. Синяя картонная люстра, изображавшая лодку съ головой филина, была вмѣстилищемъ пыли и давно уже потеряла всякій смыслъ въ этой комнатѣ, вѣчно темной и покинутой. Гостиная утратила свой первоначальный лазуревый цвѣтъ и казалась вымазанной чернилами. Двѣ большія печки, съ лежаночками, сдавливали заднюю стѣну; на лежанкахъ, покрытыхъ листами жести, стояли два бѣлые, запыленные бюста какихъ-то царственныхъ особъ. Обширный диванъ, покрытый голубымъ штофомъ, занималъ заднюю стѣну почти сполна, такъ-что только по угламъ оставалось мѣсто для двухъ лампъ на высокихъ деревянныхъ палкахъ. На стѣнѣ висѣлъ портретъ генерала съ суровымъ лицомъ, обращеннымъ вбокъ.
Грудь этого генерала выпячивалась и руки были растопырены кренделемъ.
На двухъ боковыхъ стѣнахъ красовались масляныя картины, въ позолоченныхъ, бурыхъ рамахъ. На одной изъ картинъ изображалось гаданье: древняя старушка, въ высокомъ, бѣломъ чепцѣ, раскладывала карты на столѣ, покрытомъ зеленымъ сукномъ, и посматривала на двухъ красавицъ, въ сарафанахъ, чрезвычайно высокихъ и худыхъ. Неизвѣстно, изъ какого сословія были эти красавицы: обѣ онѣ стояли, подперѣвъ ладонью лѣвой руки голову, покрытую высокимъ кокошникомъ; на одной былъ голубой, на другой красный сарафанъ. Изъ дверей выглядывала фигура служителя съ взъерошеннымъ хохломъ, въ желтомъ фракѣ, красномъ жилетѣ и зелёныхъ, короткихъ панталонахъ. Служитель подмигивалъ однимъ глазомъ и, улыбаясь, смотрѣлъ также на бѣлолицыхъ красавицъ въ сарафанахъ.
А подлѣ гаданья висѣла картина съ болѣе понятнымъ содержаніемъ: ратникъ отправлялся на войну, старикъ-отецъ благословлялъ его образомъ. Кругомъ стоятъ домашніе: мать — въ какомъ-то библейскомъ одѣяніи, жена — въ аломъ сарафанѣ и весьма театральной повязкѣ, пригорюнившись, и много ребятишекъ босикомъ. Надъ группой возвышалась фигура солдата, въ высочайшемъ киверѣ съ краснымъ султаномъ. Солдатъ былъ нарисованъ самъ-по-себѣ; онъ ни на кого не смотрѣлъ и ни въ чемъ, казалось, не принималъ никакого участія. Ратникъ, въ походной амуниціи, нагнулся, точно хотѣлъ что-то поднять, а отецъ, въ бѣлой рубашкѣ, простиралъ руки не надъ нимъ, а совсѣмъ въ другую сторону. Всё это происходило неизвѣстно гдѣ: въ избѣ или на полѣ, потому-что фонъ картины былъ неопредѣленно-сѣраго цвѣта, и вся она занята была фигурами. Только въ правомъ, нижнемъ углу торчала откуда-то вѣточка. А на противоположной стѣнѣ, посрединѣ, висѣла большая, очень темная картина съ загадочнымъ содержаніемъ. Не то на балконѣ, не то въ галереѣ сидѣли два господина, въ мантильяхъ, съ горностаевой опушкой; лица у нихъ были желтыя, точно лимонъ, волосы черные; одинъ сидѣлъ слѣва, обращаясь глазами къ двери въ залу, другой глядѣлъ на него в профиль; въ рукахъ держалъ свертокъ, а за ухомъ у него заткнуто было неро. На столѣ передъ нимъ — чернильница стариннаго фасона и большой исписанный листъ. Въ дверь выглядывалъ третій господинъ, совсѣмъ закоптѣлый, въ плоской черной шапкѣ. съ черной же бородой. Въ глубинѣ видѣвъ желтый горизонтъ съ жиденькими деревцами. Картина должна была изображать какихъ-нибудь итальянскихъ средневѣковыхъ мужей; но больше она ничего не поясняла. По бокамъ ея висѣли два вида, тоже весьма закоптѣлые. На одномъ слѣва. вправо тянулась совсѣмъ черная полоса, наподобіе крокодила, а въ сущности это были кустарники; они окаймляли дорогу, спускавшуюся съ горы. На другой картинѣ видѣнъ былъ такой же крокодилъ, только ужь справа влѣво.
Въ гостиной стояли три дивана и передъ среднимъ — большой овальный столъ; въ простѣнкахъ два длинныхъ зеркала съ полукружіями, на которыхъ были миѳологическія изображенія Діаны и бога солнца. Окна драпировались бѣлыми занавѣсками, съ красной бахромой. Поверхъ гардинъ привѣшены были круглые щиты изъ красной шерстяной матеріи, съ большими буфами посерединѣ. Среднее окно было вмѣстѣ и дверью на балконъ. Въ отличіе отъ другихъ оконъ, оно украшалось золотымъ полумѣсяцемъ, у котораго рога торчали вверхъ. Двери — высокія, пожелтѣвшія, съ рѣзьбой — уныло смотрѣли одна на другую и вѣчно были притворены.
И такъ стояла эта большая парадная комната; она точно застыла, по приказанію чародѣя, чтобъ повѣдать дальнему потомству о томъ, на какую жесткую мебель садились дѣдушки и бабушки, и какія странныя картины вѣшали они на стѣны.
Откуда зашли эти картины?… Кажется, никто въ домѣ не зналъ про то. Сколько разъ Боря останавливался передъ ними и спрашивалъ себя: «кто эти кормилицы, и какая это старуха? ужъ не бабинька ли?» и ему очень хотѣлось знать, о чемъ она гадаетъ. Лицо старухи ему не нравилось, и онъ бы не пошелъ гадать о своей судьбѣ. Когда ему, бывало, взгрустнется, онъ начнетъ смотрѣть на картину разставанья, и думаетъ о томъ: лучше-ли идти на войну, гдѣ убьютъ, или оставаться въ этой скучной гостиной? И часто ему хотѣлось уйти съ этимъ ратникомъ, захватить съ собой высокаго солдата и одного изъ босоногихъ ребятишекъ, бѣлокураго мальчика, который ему почему-то очень нравился. Средневѣковые итальянцы приводили его въ смущеніе: они смотрѣли такъ сумрачно и коварно, что мальчикъ только украдкой взглядывалъ на нихъ, и никакъ не могъ понять, зачѣмъ нарисовали такихъ темно-желтыхъ людей и зачѣмъ ихъ держатъ въ гостиной…
Гостиная и сама бы не отвѣтила на этотъ вопросъ; она сама не знала, что ей дѣлать съ собой, съ своими диванами и зеркалами, бюстами и средневѣковыми итальянцами. Было и у ней время, но оно давно прошло. Тогда на среднемъ диванѣ сидѣла бабинька въ высокомъ чепцѣ съ оранжевыми лентами, въ гродетуровомъ платьѣ. Дѣдушка переходилъ съ мѣста на мѣсто, встрѣчалъ и провожалъ гостей. Гости, одинъ за другимъ, появлялись въ гостиной; дамы садились на диванъ; мужчины подходили къ ручкѣ бабиньки. И случалось это четыре раза въ годъ: въ именины и рожденье бабиньки и дѣдиньки. Тогда снимали чехлы съ мебели, мыли занавѣски, стирали пыль съ итальянцевъ, гадальщицы и съ картины разставанья.
Виды съ подобіемъ крокодиловъ никогда не удостаивались такой чести и оставались вѣчно въ пыли. А вечеромъ въ эти дни и въ другіе, когда въ залѣ хлопали каблуками подъ звуки домашняго оркестра, передъ диванами ставили ломберные столы, зажигали синюю люстру, и филинъ смотрѣлъ празднично на игравшихъ въ вистъ и бостонъ.
Въ послѣднее время гостиная еще болѣе замерла, чѣмъ зала; черезъ нее никто не
