у меня много долгов. Я не хочу подвергать тебя такой опасности. Вот тебе реал{11} — припрячь его куда-нибудь, в надёжное место. Прощай! Удачи!
Я так и не узнал его имени. И никогда его больше не видел. А жаль. Впрочем, вскоре, ещё до рассвета, я позабыл и о нём, и вообще обо всём. Во мне не осталось ни мыслей, ни чувств — одна лишь боль.
В темноте, когда я крепко спал возле лошади молодого господина, тяжёлая рука схватила меня за плечо и рывком подняла на ноги. Лампа едва мерцала, и в этом мерцании я разглядел над собой свирепый оскал — белые зубы дона Кармело. Он принялся стегать меня кожаным кнутом, приговаривая:
— Ишь, чего удумал... сбежать от меня... жабёныш черномазый... чтоб я в Мадрид без тебя пришёл... Дон Диего сказал: пока тебя не найду, он ничего мне не заплатит! Все мои труды, столько дней, псу под хвост! Ещё искать тебя, змеёныша! Теперь уж никуда ты не денешься, доставлю! К седлу приторочу и проволоку в пыли до самого Мадрида!
Он стегал меня немилосердно, пока я не потерял сознание от боли. Что случилось потом, я толком не помню, всё было как в тумане: дорога... я бегу на верёвке за лошадью... одежда намертво приклеилась к кровавым струпьям у меня на спине и руках... на лице горят жгучие рубцы... нестерпимая жажда, жар, пульсирующая боль... Как добрались до Мадрида — не помню. В памяти осталась только одна сцена — как я очнулся.
Я — во внутреннем дворике, меж каких-то тюков, ящиков и разного домашнего скарба. Темно. Малейшее движение вызывает такую боль, что я с трудом соображаю. Знаю только, что надо прятаться и лежать тихо. На большее меня уже не хватает.
Потом слышатся шаги, световое пятно от лампы покачивается, продвигаясь ко мне меж коробок. Я в ужасе: меня снова нашли, снова будут бить! Но тут раздаётся голос:
— Хуанико! Выходи, не бойся. Пожалуйста, выходи. Цыгана, который тебя мучил, уже выгнали вон.
Я не верю, я уже ничему не верю, но тут лампа освещает меня — съёжившегося, насмерть перепуганного зверька.
— Бедный ребёнок. Ну, пойдем! Пойдем в дом. Тебе надо поесть, и надо промыть твои раны.
Меня поднимают, ведут на тёплую кухню. И сразу дают миску с рубленым мясом и луком. Как же благодарен я за эту еду! Какой вкусной она мне кажется! В эту минуту я не могу думать дальше кончика своей ложки. Другие мысли поглощает страх. Я всё ещё дрожу, икаю и всхлипываю. И в какой-то момент замечаю, что рядом со мной тихо, молча стоит человек. Взглянув вверх, я вижу молодого мужчину с ореолом пышных чёрных волос и глубоко посаженными тёмными глазами. Он смотрит на меня очень серьезно. Мужчина невысок, худощав, в добротном чёрном костюме без единого украшения. Я решаю, что он — хозяйский секретарь или писарь.
— Ска... скажите, — запинаясь, произношу я. — Каков здешний хозяин? Он хороший? Добрый? Он будет меня бить? Господи, что со мной будет?
— Тебя вылечат, отмоют, дадут новую одежду. Никто тебя пальцем не тронет. Никогда.
— А хозяин? Что он со мной сделает?
— Я твой хозяин, Хуанико. Я буду о тебе заботиться. А ты научишься мне помогать. Ты будешь жить в этом доме, будешь выполнять разные поручения. Ничего обременительного...
Позже я пойму, что такая длинная речь для моего хозяина — дело почти небывалое. Обычно он и пол столько не говорил.
Конечно, я снова дрожал и кричал от боли, когда с меня снимали присохшую, окровавленную одежду и раны мои открывались вновь. Их промазали домашним снадобьем — уксусом, смешанным с говяжьим нутряным жиром, — и я всю ночь мучился от жгучей боли. Но я, чисто вымытый, лежал в кухне за занавеской на свежем соломенном тюфяке, застеленном белыми простынями. И мог никого и ничего не бояться.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ, в которой я привыкаю к новым обязанностям
Что помнится мне из моего отрочества и юности? Разумеется, мой хозяин — Мастер Диего Веласкес и наша работа в мастерской. Неделю спустя я полностью оправился от побоев и получил новую одежду. Одежда эта мне очень понравилась, поскольку Мастер не последовал примеру покойной доньи Эмилии, которая в своей безыскусной наивности наряжала меня, как ручную обезьянку, в яркий тюрбан и шелка. Мастер и сам носил строгую, простую одежду и обходился без украшений — кружева, оборки и прочие излишества интересовали его только как художника. Он купил для меня прочный камзол и штаны до колена — из добротного домотканого сукна, выкрашенного в тёмно-коричневый цвет. Увидев, как мои коричневые руки и запястья высовываются из коричневых рукавов, я невольно поморщился: мне показалось, что в этом костюме я выгляжу, точно надел вторую кожу. Сам же Мастер сделал шаг назад и смотрел на меня задумчиво и отрешённо.
— Среди вещей, которые достались мне от тётушки, есть большая золотая серьга, — вдруг сказал он. — Думаю, она тебе подойдёт.
Я обрадовался.
— Наверно, это серьга от маминой пары! Когда моя мама умерла, хозяйка обещала сохранить для меня одну серьгу на будущее, а другую велела носить. Но я её потерял в дороге.
Я не сомневался, что, пока я был без сознания, серьгу украл цыган. Реала, подаренного мне на прощанье молодым господином, тоже не нашлось.
Мастер принёс серьгу, и я, приняв её с благоговением, тут же вдел в ухо. Эта вещь осталась от моей матери, и я трепетал, ощущая её прикосновения к щеке и шее. А хозяин с удовлетворением глядел на золотой штрих на коричневом фоне.
Я носил этот золотой обруч довольно долго, пока однажды не продал его в Италии. Но это случилось много лет спустя, и я расскажу об этом позже.
Семья Мастера жила просто, но всем всего хватало, и в доме было уютно. Его жена, донья Хуана Миранда, кругленькая ладная женщина, ловко управлялась со всем хозяйством, равно нагружая кухарку и горничную. Интересно, что она решит поручить мне? Я не боялся никакой работы — я твердо решил делать для этих людей всё, что могу, и стать им надёжным и верным слугой. Каждый день я возносил хвалу Богу за то, что нашёл с Его помощью хорошего хозяина и никогда больше не попаду в лапы таких негодяев, как дон Кармело.
Ел я
