я жилъ школьникомъ, сперва съ краснымъ, потомъ съ голубымъ воротникомъ.
Къ Святкамъ я кончилъ всѣ хозяйскія продажи; составивъ отчетъ и давъ инструкціи Капитону Ивановичу, двинулся на Муромъ въ Москву, полный особыхъ подмывательныхъ ожиданій, чувствуя себя моложе, чѣмъ я былъ въ седьмомъ классѣ гимназіи, съ небывалой во мнѣ бойкостью и цѣнкостью къ всякимъ впечатлѣніямъ.
О «настоящей графинѣ» я ни разу и не подумалъ.
XV
Москва показалась мнѣ куда какъ велика и характерна. Въ первый разъ, въѣхавъ на Театральную площадь, я почувствовалъ себя истымъ провинціаломъ. Изъ рогожной почтовой кибитки поглядывалъ я направо и налѣво, и даже мысленно повторялъ заученные когда-то въ гимназіи Пушкинскіе стихи:
Мелькаютъ мимо будки, бабы, Мальчишки, лавки, фонари, Дворцы, сады, монастыри…
— На Садовую! весело крикнулъ я ямщику и немного смутился.
Графъ взялъ съ меня слово остановиться у него. Въ послѣднихъ двухъ письмахъ онъ еще разъ возвращался къ этому предмету и сообщалъ подробности о моемъ помѣщеніи, въ антресоляхъ, «совсѣмъ отдѣльно», съ ходомъ изъ передней. Я, на хуторѣ, принялъ это предложеніе довольно смѣло. Мнѣ захотѣлось попасть сразу «въ самое пекло» дворянской жизни, гдѣ навѣрно я увижу и услышу все, что мнѣ нужно знать «насчетъ этой эмансипаціи», какъ тогда выражались въ помѣщичьемъ обществѣ. Пора было стряхнуть съ себя дикость и безпомощность увальня, поглядѣть чорту въ глаза и убѣдиться въ томъ, что онъ вовсе не такъ страшенъ.
Но когда я весело крикнулъ ямщику: «На Садовую!», я все-таки смутился: житье въ графскомъ «антресолѣ» представилось мнѣ въ нѣсколько иномъ свѣтѣ. Я захотѣлъ большей свободы въ этомъ большомъ городѣ, гдѣ меня ждали неиспытанныя ощущенія.
«Кто еще знаетъ, думалъ я, какова-то графиня. Я не намѣренъ держать себя управителемъ; а пользоваться только квартирой, совсѣмъ не являться къ господами — тоже нельзя будетъ».
Смущеніе однако прошло, какъ только кибитка подъѣхала къ крыльцу графскаго дома. Эти наслѣдственные родовые хоромы, за палисадникомъ, съ гербомъ надъ фронтономъ и съ массивными колоннами мезонина, сразу повѣяли на меня настоящимъ московскимъ духомъ. И внутри дома все дышало родовымъ барствомъ. Пріѣхалъ я часу въ третьемъ дня, и въ передней, гдѣ меня уже ждало лакейство, мнѣ «доложили», что ею сіятельство «изволили выѣхать»; но «ея сіятельство у себя и просятъ пожаловать въ угловую, когда вамъ будетъ угодно». Послѣдняя фраза: «когда вамъ будетъ угодно» смахивала на приказанье; но нужно же было явиться по начальству, не въ трактиръ же я въѣхалъ. Поднялся я въ антресоль, нашелъ тамъ двѣ низковатыя, но весьма уютныя комнаты, съ разными даже затѣями, наскоро одѣлся и послалъ «доложить» ея сіятельству, что я направляюсь въ угловую. Проходя большой залой съ желтыми оконными занавѣсками, отдѣланную «подъ мраморъ», я оглядѣлъ себя въ зеркало; такого зеркала въ раззолоченой рамѣ мнѣ еще не приводилось видѣть. Смахивалъ я въ ту пору на настоящаго управителя: долговязый, сухой малый, съ рыжеватой бородой и безпорядочными волосами на головѣ, посмотрѣлъ на меня изъ этой раззолоченой рамы. Черная сюртучная «пара», построенная еще университетскимъ портнымъ, сидѣла неуклюже, вся фигура отдавала даже чѣмъ-то пасмурно-лакейскимъ. И лицо было подь-стать прочему: длинное, загорѣлое, съ толстыми губами, съ надвинутыми глупо бровями. Не удивился бы я очень, еслибъ ея сіятельство, не зная, что я «изъ студентовъ», встрѣтила меня вонросомъ: — «Ну что, братецъ, какъ у васъ тамъ все на хуторѣ?»
За залой слѣдовала, по чину, круглая гостиная, также подъ мраморъ съ малиновой штофной мебелью. Когда я ступилъ своими хуторскими сапогами по ковру, покрывавшему весь полъ, я ощутилъ совершенно новое щекотаніе во всемъ своемъ существѣ: прохладный воздухъ этой большой храмины, отсутствіе звука собственныхъ шаговъ, полусвѣтъ отъ тяжелыхъ гардинъ и портьеръ; бронзовые канделябры и часы на мраморныхъ консоляхъ — все это не то смущало, не то подзадоривало меня. Помню только прекрасно, что на порогѣ «угловой», гдѣ я долженъ былъ предстать передъ ея сіятельствомъ, во мнѣ робости не было. Я даже сильно нахмурилъ брови и, остановившись въ дверяхъ, не очень-то, кажется, смиренно оглядѣлъ и комнату, и ту, кто тамъ сидѣлъ.
XVI.
До послѣдняго пустяка все врѣзалось мнѣ въ память. Комната была голубая, — и по обоямъ, и по мебели. Прямо противъ входа изъ гостиной — широкій каминъ. Въ немъ въ ту минуту жарко тлѣла груда углей. У камина сидѣла за маленькимъ рабочимъ столикомъ, съ корзинкой, подбитой чѣмъ-то голубымъ, «сама графиня».
Она не успѣла поднять головы отъ работы, когда я ее уже всю оглядѣлъ.
«Мраморная!» пронеслось у меня восклицаніе Стрѣчкова, и я врядъ-ли удержалъ улыбку на своихъ толстыхъ губищахъ.
И въ самомъ дѣлѣ, такого мраморнаго лица я уже никогда больше не видалъ, да врядъ-ли и увижу, даже и въ странѣ «миртовъ и апельсиновъ», куда меня зовутъ теперь. Въ повѣстяхъ, я встрѣчалъ это слово, и оно мнѣ казалось ужасно-пошлымъ; но тутъ я самъ лично убѣдился, что каменное тѣло существуетъ. И въ шести шагахъ, и въ трехъ вершкахъ разстоянія, лицо это одинаково блѣдно, гладко, прозрачно, съ той голубоватостью на вискахъ и вокругъ глазъ, которую, какъ я слыхалъ отъ кого-то, стали подмалевывать съ тѣхъ поръ, какъ графиня Монтихо попала въ императрицы. Но графиня Кудласова не употребляетъ косметикъ.
Сколько ей лѣтъ, и тогда нельзя было опредѣлить: отъ двадцати до тридцатипяти, смотря по тому, какъ вы на нее взглянете, и какъ она на васъ посмотритъ. Но живопись этого лица сразу выяснялась, до послѣдней подробности. Другія лица надо изучать цѣлыми недѣлями, «ели не мѣсяцами. А тутъ соберите хоть тысячу человѣкъ — и у всѣхъ въ памяти останутся одни и тѣ же очертанія: какой вы ее первый разъ увидали, такой она ваиъ покажется и черезъ десять лѣтъ самаго короткаго знакомства. Нѣтъ для васъ новыхъ открытій, но за то ничто и не прискучитъ вамъ, не стушуется, не слиняетъ; одно слово, — изваяніе, но изваяніе не въ греческомъ, и не въ римскомъ стилѣ. Небольшой носъ, немного даже приподнятый, съ круглыми рѣзкими ноздрями, отгоняетъ отъ этого лица всякій казенный классицизмъ. Лобъ, съ тонкой кожей, сдавленный сильно въ вискахъ, поднимается по-мужски, и съ обѣихъ сторонъ глянцевитые, черные изъсиня волосы спускаются двумя прядями, съ однимъ волнистымъ городкомъ, по бокамъ полукосаго пробора. Глаза — зеленые — смотрятъ изъ-подъ тонкихъ бровей, нѣсколько загибающихся кверху, на переносицѣ; а короткій ротъ вывернулъ немного наружу красную верхнюю губу надъ широкимъ подбородкомъ. Такъ я все это и вижу, не прибѣгая ни къ какимъ портретамъ. Помню, что поверхъ головы положена была діадемой коса, что на плечи накинута была красная кашемировая кацевейка (ужь не знаю, какъ она тогда по-модному
