тогда подняться? Так и останется одна грязь.
– А вы, любезнейший, кусты-то раздвиньте, солнце воду из грязи и изымет, – совершенно невозмутимо ответил отец, улыбаясь нежданному собеседнику.
– Эх батюшка, – отмахнулся собеседник. – Как над человеком такие кусты раздвинуть?
– Так это любезнейший совсем просто. На то нам и даны разум, любовь, покаяние, прощение, и жизнь вечная. Как у воды.
– Нет! – ответил собеседник, и погладил подлокотник своего кресла. – Все это философия. Нет ничего этого. Если уж попал в грязь, то, видно, все конец. Какая уж там Божья любовь… Один страх, и бессмысленность, и смерть.
– Нет, любезнейший, – решительно, но совершенно спокойно ответил отец Иларион. – Для Бога все живы. Он ведь для нас и ад разрушил, и воскресение установил. Так все устроил, чтобы ни одно зерно не пропало. Так что вы не унывайте.
– Да что уж мне? До меня вашему Богу точно никакого дела нет. И семя это ваше просто красивый образ. Все высохло.
– А вы, все равно попробуйте, – отец Иларион встал, по-отечески похлопал молодого человека по плечу, и взял Глашу за руку. – Не унывайте. Вижу у вас пока тяжело на душе. Но это пройдет. Бог и вас всегда согреет, как солнце воду. И нет никакого страха. Бог есть любовь. А любовь никогда не перестает. И семя Божье оно не иссыхает. Не имеет оно такого свойства. Это уж я вам с полным ручательством говорю, вы только дайте ему света.
Глаша не знала, почему именно тот разговор ее отца с незнакомым человеком на пароходе, так врезался в ее память. Отец всегда говорил пространно и образно обращаясь к жене, к дочерям и вообще ко всем. Но почему-то именно этот воспоминание осталось у нее особенно четко. В ту ночь, когда отец ворочался и кашлял за стеной. Именно эти слова.
«Зерно не иссыхает, но не имеет такого свойства, только дайте ему света»
Утром мать отправила Глашу к соседям попросить заложить сани, чтобы везти отца в земскую больницу. Отца Илариона укутали в несколько тулупов и серая лошадка резво повлекла сани по накатанной снежной колее.
Мама вернулась вечером. Сказала, что отца положили в хорошую палату, и доктор уже назначил лечение. Она хотела остаться, но доктор велел ехать домой.
Перед сном они обе долго молились Богородице о скорейшем исцелении отца семейства. Глаша и после, когда просыпалась ночью, опять просила о том же. Так в полудреме и пробыли они с матушкой до самого рассвета.
Утром порешив все дела и передав ключи старосте, матушка с Глашей поехали проведать батюшку.
Давешняя лошадка резво тянула сани по заснеженной дороге, а возница, соседский парень, то и дело оглядывался на пассажиров и весело им кивал. Мимо проносились елки в белых шапках. С высоких голых крон то и дело слетали черные птицы, описывали круг над дорогой и снова скрывались в лесу позади саней. Несколько раз на перерез саням бросался встревоженный ездой шальной заяц.
Доктор Сергей Денисович был искренне расстроен. И сетовал, что отца Илариона не привезли раньше. Потому как заболел он, видимо, ещё с неделю назад. Весь первый день его бросало то в жар, то в озноб, а к вечеру вдруг отпустило.
Да так, что он даже поужинал и поговорил с соседом по палате, и даже почитал вечернее правило. А под утро мирно отошел ко Господу.
Отца Илариона отпевали в его же сельской церковке. Отпевал специально присланный архиереем иеромонах Фома. Молодой еще иеромонах, но пел он очень вдумчиво, читал размеренно, стараясь понятно произносить все слова. Было заметно, что Фома искренне сокрушается об отце Иларионе. Этим он крайне расположил к себе всех присутствовавших в храме.
Отъезжая он тепло попрощался с Марией Семеновной, благословил Аглаю, и рассказал, что несколько лет назад встречался с отцом Иларионом, и сохранил очень трепетные воспоминания об этой их встрече.
Снег медленно опадал на свежий могильный холм. Но все же в природе живо чувствовалась близость грядущей весны, ведь февраль 1917 года уже перешагнул свою середину.
Июль, в который мы взялись за вырубку яблонь, выдался странным. По ночам шумели дожди, а летом парило знойное удушье. Грибы, как сумасшедшие, лезли сквозь опавшую сосновую хвою, а рыба вся ушла на дно и не было силы способной соблазнить ее крючком.
А срубленные сучья никак не заканчивались. Засыпав щепой все что можно, мы стали понемногу сжигать их в банной печи. Но по недоразумению мы не налили в бак воду, и он прогрел, да так что мы, как тараканы кинулись на улицу гонимые удушливым дымом. К счастью, пожара не случилось, но отец решил все же нанять трактор на вывоз мусора.
А вот с парком было совершенно другое дело. Чем больше беспорядка мы убирали, тем яснее проступала тень неведомого садовника.
– Вы, москвичи, тут, с умом расчищайте, – сказал нам угрюмого вида пожилой тракторист, спрыгивая на землю с не менее пожилого «Белоруса». – Тут яблони и груши очень редких сортов посажены. Ни у кого таких нет. Пробовали рассадить не получается.
– А кто тут раньше жил? – спросила мама.
– Тетка Аглая здесь жила, – потер подбородок тракторист. – У нее муж был агроном, с разных выставок саженцы привозил. И кусты сажал, и цветы, и ягоды. А потом на фронте пропал. Вот только этот сад от него и остался. А как она уехала дом правлению отошел. Их сын как-то раз приезжал, но ему не отдали.
– А что же так? А как же наследство?
– А дом на Аглаю не был оформлен. Он всегда колхозу принадлежал. – почесал затылок тракторист. – Да ему вроде и не сильно было нужно. Он где- то там в Сибири работал. Одним словом, ни себе, ни людям. Пропадай, лишь бы тихо.
– Обидно.
– Так у нас все так, – тракторист откинул задний борт прицепа. – Колхоз-миллионер – псу под хвост. Фабрика при карьере – бросили. Одни магазины и телевизор. Молодежь вся в городе. Да что там, грузите ваши сучья. Я тут пока покурю, если хозяйка не возражает.
Хозяйка не возражала, а мы споро навалили в прицеп отменную кучу веток. Тракторок затрещал пускачем, выстрелил в небо черным дымком, запустился и покатил по улице. А мы с отцом поставили на место снятую секцию забора. Мама приготовила ужин и по участку распространился запах жареной картошки.
Спал я беспокойно, под прерывистый шум дождичка и надсадное гудение комара. Ворочался, хотел пить и несколько раз выходил на терраску. Слушал, как прошедший дождик затихает редеющей капелью из-под стрехи темного дома, как снова
