и думать, что доктор Тремэн согласится покинуть своих больных, ведь многие из них были слишком бедны и не могли избежать ужасов войны… Его отношение не могло не вызывать в мальчике восхищения, но все же приводило его в отчаяние!
Не менее удручающей была и обстановка в доме, которую не могла скрасить даже радость по поводу диких гусей. Дом На Семи Ветрах превратился в храм тишины, где каждый предпочитал предаваться своим мыслям. Лишь Гийому время от времени доставалась улыбка или несколько слов, чаще всего от Коноки. Догадываясь, какие вопросы мучают ребенка, обычно бесстрастный индеец занимался с ним, поручая посильные работы на ферме. Иногда он брал мальчика с собой в напоенные влажным ароматом леса Сильри, где они словно тени скользили в своих мокасинах по ковру из сосновых иголок. Они даже залезали на деревья, пытаясь проследить движение англичан на противоположном берегу.
Но Конока ошибался: Гийом не задавал себе никаких вопросов. Просто он не понимал, почему отсутствие Ришара все более походило на драму. Старший брат был всегда ему противен, даже ненавистен! Избавиться от него было истинным облегчением, и мальчик думал, что мать, вечно страдавшая от дурного обращения со стороны пасынка, так же как и он должна была бы петь от радости. Как, впрочем, и Адам, поскольку Ришар, когда этого не мог слышать отец, обращался с ним презрительно и дерзко, умудряясь при этом довольно ловко маскировать свои чувства, дабы не вызвать бурной реакции, свойственной мужчине его склада. Между тем в доме слышались лишь жужжание прялки, потрескивание огня, бой часов, поскрипывание пола да звон посуды, когда наступало время садиться за стол. Поэтому, несмотря на плохую погоду, лучше уж было подольше оставаться на улице. Но вернувшись вечером домой, так тяжело было видеть, как все больше мрачнеет лицо отца и как углубляются его морщины на лбу и вокруг рта. Имя отсутствовавшего не решался произносить никто. Поэтому даже при звуке дальнего грома пушек в крепости Гийом испытывал что-то вроде радости. Хоть какое-то разнообразие…
Ко всеобщему изумлению, Ришар явился к концу четвертого дня, десятого сентября. Он вошел, когда вся семья сидела за столом. Никто не двинулся, пока он снимал шляпу и большой черный плащ, защищавший его от дождя. Казалось, волшебник прикоснулся к ним своей палочкой, заставив не дышать… Все ждали, что сейчас что-то произойдет.
Вошедший некоторое время смотрел на неподвижные лица, на которых плясали тени от двух свечей, стоявших в центре стола. Никто не посмотрел в его сторону. Тогда он глубоко вздохнул и направился к краю стола, где сидел Гийом-старший.
— Отец, — вымолвил он наконец, — боюсь, что я глубоко оскорбил вас в тот вечер… Меня… переполняли радость и возбуждение по поводу оказанной мне чести, и я… не снес того, что вы отнеслись к приглашению иначе. Я… я пришел просить у вас… прощения.
Тяжелые, помятые, как у черепахи, веки доктора поднялись, обнажив каменный взгляд.
— Ты, как я вижу, не торопился! Неужели потребовалось четыре долгих дня, прежде чем ты надумал раскаяться?
Молодой человек потупил взор.
— Это как раз потому… что я понял свою ошибку. Я не решался вернуться…
— И вдруг сегодня смелость пришла к тебе?
— Не сама собой. Мэтр Юге — он ничего не знал о нашей встрече, и теперь ему весьма неловко из-за уважения, которое он к вам испытывает, — настоял на том, чтобы я вернулся. Он считает даже, что я слишком долго колебался.
— Я тоже так считаю. А теперь я хотел бы, чтобы ты рассказал, где провел эти четыре ночи. Не у мэтра Юге, надеюсь?
Густая краска залила лицо юноши, и он отвел глаза:
— С вашего позволения… и из уважения к даме и ребенку, я хотел бы ответить на ваш вопрос с глазу на глаз.
— Ага!
И вновь тишина сделалась такой тяжелой, что Матильда не смогла ее вынести. Она поднялась и устремила свой прекрасные спокойные глаза на очередное воплощение блудного сына:
— Вы ужинали, Ришар? — Нет, но…
Взглянув на мужа, она принесла миску, приборы и салфетку и положила все на скатерть, там, где оставалось свободное место, слева от отца.
— Мы обо всем поговорим позже, как ты просил, — сказал он. — Садись и ешь! Ничего похожего, разумеется, на ужин у господина интенданта. Всего лишь вареные бобы, правда, с остатками печенки от гусей, подстреленных нашим другом Адамом.
Не поблагодарив Матильду и даже не взглянув на младшего брата, Ришар перешагнул через лавку, сел между Гийомом и отцом и принялся за еду с видом проголодавшегося мужчины — жадно заглатывая рагу и отламывая большие куски кукурузного хлеба. Ребенок наблюдал за тем, как он ест, с отвращением и строгостью. Наконец он не выдержал.
— Такое впечатление, что ты давно не ел! — заметил он.
— А ты как думал? — злобно бросил тот. — Там, в городе, едят еще меньше, чем мы…
— Но у господина интенданта…
— Не лез бы ты не в свои дела, щенок!
— Детям не полагается разговаривать за столом, маленький Гийом! — с упреком сказала Матильда, даже не предполагая, какая последует реакция.
Как и тогда на утесе, Гийом возмутился и, выпрямившись, сказал:
— Я не хочу больше, чтобы меня так называли! Это… это глупо!
Впервые за много дней отец рассмеялся, и это удивило ребенка, готового испытать на себе последствия гнева.
— Почему же, интересно?
— Потому что, если я достаточно вырос, чтобы носить штаны, нет причины обращаться со мной, как с малышом…
— Как же ты хочешь, чтобы тебя называли? — спросил Ришар, ехидно улыбаясь. — Глий!.. Как эта маленькая дуреха госпожи Вергор? Глий! Так, что ли? По-моему, это еще глупее, но, в сущности, ему подходит…
Ответная атака была мгновенной. Уязвленный в своем достоинстве и в своей любви, Гийом взбесился. Набросившись на старшего брата, он сорвал с него парик, швырнул его в сторону и вцепился ему в волосы, как будто собирался содрать с него скальп. Но отец был уже рядом. Он стащил его с жертвы, дав крепкого подзатыльника:
— Довольно! Проси прощения, у брата и отправляйся спать!
Просить прощения у чудовища, которое осмелилось обозвать дурехой Милашку-Мари и причинило такую боль ему самому? Никогда!.. Нахохлившись, словно боевой петух, с глазами, как у дикого зверя, в которых пробегали молнии, мальчик отважился выступить против Гийома-старшего.
— Никогда не стану просить прощения у того, кто меня оскорбляет. А он оскорбил меня, назвав щенком!
Не дожидаясь ответа, он повернулся, подошел к камину, взял ореховый прут, который, впрочем, требовался не часто, и, вернувшись, протянул его отцу с таким гордым
