class="p">Я от души луплю по клавишам и в полный голос тяну про луну-у-у-у!
А гости в таком восторге, что хранят гробовую тишину, и зал наполняет моя песня. Да, я помню, как моё пение слышится со стороны, но во время исполнения я не чувствую воя, я от души пою.
Подозревая, что второй песни у меня не будет, и я отдаюсь процессу без остатка, пока с непривычки не начинаю задыхаться.
— Луна-а-а-а! Полная-а-а!— завершаю я на высокой ноте, которая со стороны, должно быть, просто визг.
Если я хочу быть певицей, мне стоит расширить репертуар…
Я поднимаюсь из-за фортепьяно и, повернувшись к залу, хлопаю крышкой — ставлю в выступлении этакую драматичную финальную точку. Я обвожу моих первых слушателей взглядом, и первая, кого я вижу, мама. Она стоит смертельно бледная, смотрит на меня. Все остальные тоже смотрят на меня. Папа, похоже, из библиотеки ничего не слышал… А, нет, он и господин Херре появляются на вершине лестницы.
Надо их опередить.
— Спасибо за внимание, — счастливо улыбаюсь я. — Надеюсь, вам понравилось!
И, чтобы добить своего главного слушателя, я перевожу взгляд на него. Как будущий официальный жених Берт просто обязан меня поддержать, проявить энтузиазм, но он стоит вылинявший.Помнится, у Берта как раз отличный слух, а значит, ему моё пение как скрежет гвоздя по стеклу.
Надеюсь, он сейчас воображает, что слушать мои концерты ему предстоит часто.
Я довольна.
Азири Ра наверняка тоже — уверена, свою порцию моей радости она уже получила.
— Впечатляет, — кашлянув, первым реагирует снова не Берт, а его отец.
— Вам понравилось? — хлопаю я в ладоши совсем как маленькая. — Тогда я ещё спою!
Самые слабонервные отшатываются.
Папа, очнувшись, спускается на половину лестничного марша.
— В другой раз, Карин, — вроде бы спокойной, но очень жёстко произносит он.
Пожалуй, я впервые я вижу папу в гневе, и этот гнев адресован мне. Папа стискивает перила с такой силой, что я боюсь, что раздастся хруст и побежит трещина, но ни капли вины за собой я не чувствую. На самом деле я чувствую что-то очень похожее на злорадство.
Кто бы знал, что бесить людей… весело!
— А…
— Дамы и господа, — громко продолжает папа, — я приглашаю вас проходить в Большую столовую.
Папа не просто лишает меня возможности продолжать игру, он перекрывает гостям возможность начать обсуждение моего выступления. Сплетни всё равно поползут, но… Сегодня приглашены люди, с которыми у родителей хорошие отношения, так что громких разговоров не будет.
Этикет предполагает, что дальше я буду молчать, но я всё равно лезу:
— Хорошо, я с радостью спою в следующий раз!
Я приседаю в реверансе, как делают все настоящие артистки.
На плечи ложатся руки. Мама, добравшись до меня, под видом заботливых объятий стискивает меня с неожиданной силой. Она явно боится, что я выкину ещё что-нибудь недопустимое.
— Карин, кажется, ты переутомилась? Ты плохо себя чувствуешь? Почему ты не сказала? — мама сыплет вопросами и говорит достаточно громко, чтобы её слышали.
Я понимаю, что родители объяснят мою выходку душевным потрясением — какая девушка останется спокойной перед объявлением помолвки. А ещё я понимаю, что, увы, одной песни недостаточно, чтобы заставить господина Дельси отказаться от намерения породниться.
Вырваться из маминых объятий без борьбы не получится, и я сдаюсь — я хочу прослыть негодной невестой, а не буйной сумасшедшей.
Присутствовать на ужине мне не светит…
Мама уводит меня в сторону кухни, и как только мы остаёмся без свидетелей, разворачивается ко мне:
— Карин, что ты творишь?! Это было омерзительно! Ты не знаешь, что у тебя нет ни слуха, ни голоса, что ты должна молчать.
Попробуем ещё раз.
— Молчать я не буду, мама. Это раз. Два. Мне нравится петь и я буду певицей. Если вы с папой находили учителей, неспособных оценить огранить мой талант, это ваши проблемы. Гости слушали открыв рты. И три. Замуж за Берта я… Не. Пойду.
— Карин, хватит. Возвращайся в свою комнату, а завтра я приглашу врача, и тебе выпишут успокоительные капли.
Оу…
Резко отвернувшись, мама оставляет меня в одиночестве “думать о своём недопустимом поведении”, а я провожаю её взглядом и неверю своему счастью. Вместо того, чтобы проводить меня до спальни и запереть, мама торопится к гостям, а мне предоставляет полную свободу.
Да я с радостью!
Пользуясь общей суматохой — слуги вынуждены спешно подавать закуски раньше времени — я прохожу к кухне, но сворачиваю немного раньше, к чёрному ходу. Я снимаю с вешалки чей-то плащ, закутываюсь, чтобы прикрыть слишком лёгкое платье, и выскальзываю из дома.
Порыв сбежать совершенно спонтанный, но не возвращаться же.
Разумеется, я не собираюсь сбегать по-настоящему. Я вернусь через два-три часа, и я даже буду надеяться, что моя вылазка останется незамеченной. Когда я сворачиваю в ближайший проулок, у меня ещё нет ответа, куда я иду, ноги сами несут меня, и вскоре я оказываюсь на одной из освещённых улиц.
Я растерянно оглядываюсь — уже стемнело, мрак разгоняют только молочно-белые тусклые шары и редкие вывески лавок, владельцы которых не пожалели денег на магическое освещение.
Зачем я сюда пришла?
Я хотела написать сеньорите Найрин Далл, но почта уже закрыта.
— Газету, госпожа? — предлагает мне вынырнувший из темноты босоногий мальчишка.
Я смотрю на него.
Я хочу газету, но ведь мальчик не даст мне газету бесплатно…
Да, прежде всего мне нужны деньги.
— Погоди, — останавливаю я мальчишку, — ты можешь проводить меня в ломбард?
У меня в ушах до сих пор серёжки-дождик. И почему бы мне не превратить их в деньги? Сама я ломбард буду искать до посинения, а мальчишка наверняка город знает, он же изо дня в день на улицах.
Мальчик чешет в затылке:
— Госпожа, ночью хорошей цены не дадут. В ломбард надо днём приходить и делать вид, что не очень-то вам и нужно.
— Веди, — решаю я.
— А чего вести, госпожа? Вон, ломбард через дорогу.
— Всё равно веди. Будут деньги — я у тебя всю пачку куплю.
— Да зачем вам вся пачка, госпожа? — смеётся он.
Я пожимаю плечами:
— Мне разных дай, и можно вчерашних-позавчерашних, я всё прочту. Кстати, как тебя зовут?
— Марк, госпожа.
— Приятно познакомиться, Марк, — здравый смысл подсказывает, что смышлёный уличный мальчишка мне пригодится.
Мы останавливаемся под вывеской, и я, толкнув тяжёлую
