не сказал… У меня же в кандейке есть старенький, могли бы принести…
Я позволил себе рассмеяться.
— Тот КВН — раритетная вещь, пусть у тебя стоит. Мы новый купим. Ирина обещала. Вот телевизор купим, думаешь, перестанет убегать к соседке? Нет.
— Это — да. Есть у них манера такая, кучковаться и мужикам косточки перемалывать. Сейчас, небось, меня обсуждают.
— Да и пусть им…
— Не-е-е… Вредны такие общения. У женщин нет дружбы. Вот у мужиков как? Один купил машину, все обсуждают. Никто не завидует. А у баб наоборот. Там зависть к подруге постоянная. Они и мужиков друг у дружки обивают, только из-за пакости. У нас подруга друга — табу. Редко какой мерзавец сподобится, а у них, увести — как так и надо. Природа у них завистливая.
— Может быть, может быть, — подумал я, ничего не сказав на слова моего пожилого товарища, с которым мы почему-то сроднились.
Он был какой-то простой, понятный и надёжный. Но я знал по его невнятным рассказам, что он учился даже оперативной работе и выполнял какие-то задания заграницей. А Мишкин отец, будучи его дублёром, «так и просидел дома, не понюхав пороху».
— На новый год все думают, что он будет другой. Желания всякие загадывают… А мне, Женёк, радостно от того, что мы с тобой познакомились. Странный ты пацан, Женёк, честно скажу. Не встречал я таких в своей жизни. Ты, словно, инопланетянин, какой-то. Честное слово!
— Почему? — «удивился» я.
Семёныч хмыкнул.
— Знаешь… Как-то нам показывали одного китайского шпиона. Он выдавал себя за корейского мальчишку пятнадцати лет. Нашего корейца, понимаешь. У него и документы были. Не знаю, как его вычислили, но внешне не подкопаешься, только взгляд… У мальчишек он расфокусированный, задумчивый, мечтательный, а у взрослых всегда сосредоточенный. Вот и у тебя, Женёк, такой же. Мудрость читается в твоих глазах. Что на это скажешь?
Я вздохнул и подумал, что и тут не ошибся в Семёныче. Не стал он держать за пазухой камень, а выложил его. Молодец…
— Не знаю, что и сказать тебе, Евгений Семёнович. Что-то произошло со мной летом, когда я утонул. Я рассказывал тебе… Вот тогда чего только не увидел я, когда лежал бездыханным. А очнулся и словно не я это. Ну, пацаны так сказали. А мне всё вдруг скучно стало. Там совсем другой мир, Семёныч.
— Где это, там? — нахмурился он.
— Не знаю. Там…
— Понятно. А, как тебе в голову все эти радиосхемы приходят? Ведь твои усилители без понижающего трансформатора — это нечто. Я тут посчитал… У твоего блока питания КПД около девяноста процентов. И он же не греется, зараза! Я читал про такие, но чтобы видеть… И чтобы пацан сам это сделал⁈
— Вот, ты сам сказал, что читал. Вот и я читал. Ты видел, столько у нас литературы и журналов по «радио»? Это всё мы с той квартиры перевезли, с Военного шоссе. Отцовское всё. Мать не хотела выбрасывать…
— И правильно сделали. Может, вернётся ещё, отец-то.
Я покрутил головой.
— Нет ни писем от него, ни каких других вестей. Значит не вернётся.
— А, может есть, да ты не знаешь?
Я тоже покрутил головой.
— Нету. И мать за тебя бы не спрашивала, если бы думала о нём.
Семёныч «кхмыкнул», вроде, как откашливаясь.
— Ещё когда брат увлекался радиодетекторами и мне рассказывал, я всё понимал. А совсем маленький был, — врал я, отрабатывая легенду. — Да и отец мне маленькому рассказывал, как сказку на ночь: «Это схема с общим эмиттером… Это схема с общим коллектором…» Говорили, что я очень хорошо засыпал.
— Интересно… Помнишь отца?
— Плохо. Говорят, что он сидит…
— Да, ты что⁈ — искренне удивился Семёныч. — Если сидит, то долго слишком. Да-а-а… Но смотри ка, вам квартиру дали, значит не по пятьдесят восьмой. А за что тогда такие срока дают?
— А не всё равно, Семёныч? Если бы хотел — весточку бы передал, так ведь?
— Не знаю, не знаю… Всяко бывает… А я-то всё думал, что это про тебя сначала конторские интересовались, а когда я их с лестницы спустил, наши пришли?
— Конторские — это комитетчики? — я обвёл стены рукой и прислонил палец к губам.
Семёныч удивлённо вскинул брови и кашлянул.
— Ну, а кто же. Всё спрашивали, не я ли тебя надоумил на счёт твоих поделок, а мы с тобой тогда ещё едва знакомы были. Да и к Василичу приходили. Он приезжал, спрашивал меня…
— Да и пусть их спрашивают, — махнул я рукой, а у самого пробежал такой холодок по телу, что мошонка сжалась до нельзя.
— Не скажи, не скажи… Эти товарищи просто так никем не интересуются. Думаешь у них есть время про какого-то пацана выспрашивать?
— Про «какого-то» — нет, а про вундеркинда есть, — сказал я и нахмурился.
— Про вундеркинда? Это ты про себя, что ли? От скромности ты не умрёшь, я погляжу.
— А тебе она нужна, моя скромность? — спросил я. — Ты же сам говоришь — необычный. Вот и я говорю. Нам-то друг перед другом чего крутить?
Семёныч дёрнул головой из стороны в сторону.
— Вот и тут ты рассуждаешь, словно и тебе пятьдесят лет…. Да-а-а…
Семёныч налил ещё одну порцию водки в рюмку и сразу же осушил её.
— Говорю же тебе, что словно прозрел тогда, когда очнулся. Смотрю — небо голубое-голубое, а внутри так паршиво-паршиво. И в голове пузыри какие-то лопаются. Эти пузыри в голове ещё долго трещали, словно в стакане с водой газированной, когда ухо приложишь. Я просто вдруг осознал, что могу в любой миг умереть. И тогда, зачем я жил и что сделал?
— Ну, ты даёшь, Женёк! — покрутил головой Семёныч, потом тронул меня своей замотанной в бинт и загипсованной правой рукой по плечу. — Ничего, дружок, прорвёмся. Только ты выбрось эту муть из головы. Живи и радуйся жизни!
— Так, я радуюсь, — сказал я и разулыбался. — Ещё, как радуюсь, Семёныч! Мы с тобой такого наворотим!
Глава 6
На каникулах я научился плавить диффузоры из лавсана. Была в моде в СССР такая ткань. Из этого лавсана в будущем пластиковую тару и бутылки стали лить, а я приспособился лить диффузоры. Ещё эта кань называлась — крепдешин. Натолкнула меня на эту мысль мама Мишки. Она шила много и у неё оставалось много тканевых обрезков. Моя мать из лавсана шить не любила. Её машинка что-то там «тянула», а Мишкина — нет.
Так вот, как-то в гостях у Мишки я взял кусочек лавсана и,
