барак заявился оперуполномоченный по посёлку. Открыл планшетку и сурово глянул на отца.
— Тут такое дело, Данилов. Бумага на тебя пришла.
И отец, и Егор в тот день уже с работы прибежали, ужинать готовились, а тут такой гость. Вот глава семьи и напрягся после этих слов: всего-то чуть больше года прошло с той поры, когда он освободился и перевёз жену с детьми в посёлок ссыльно-переселенцев. Неужто опять на лесоповал возвращаться? Хотя… Если бы арестовывать пришли, то не один лейтенант Ивашкин явился бы. И не просил бы разрешения войти, а вломился бы, как… в сарай, да ещё наганом размахивал бы. Да и не чувствовал за собой Демьянов-старший никаких грехов. Разве что, на собраниях бухтел, когда «опер» слишком уж завирался. Ему же наверняка докладывают, что опять этот бородач в его адрес «бреши, бреши» под нос бормотал.
— Из самой Москвы бумага…
— Да не тяни уж ты, Владимир Евсеевич! Говори прямо, как есть.
— Прямо, так прямо. Амнистировали тебя, Матвей Кузьмич! Не ссыльный ты больше, «вольный» теперь.
Егор просто физически ощутил, как окаменевший, было, отец отмяк.
Мать, ясное дело, тут же принялась креститься на иконки в «красном углу», какую-то молитву бормотать. А лейтенант-чекист выложил бумагу на стол перед отцом и потребовал:
— Распишись, что ознакомился… Теперь, небось, под свою Мамлютку вернёшься?
Отец степенно прочитал документ и взял в руку химический карандаш, протянутый оперуполномоченным.
— Не вернусь. Не хочу туда возвращаться. Здесь жить останемся. Здесь, я сказал! — цыкнул он на Анну Петровну, даже переставшую креститься после этих слов.
Одиннадцать с лишним лет прошло, а так и не простил отец пятерых братьев, не осмелившихся его защитить, когда их хозяйство пришли раскулачивать. Помнил Егорка, хоть и мал был: никто тогда не разбирался. Сказали — самое богатое в деревне хозяйство, значит, главный в нём — кулак, а остальные братья как бы не при чём. Их в колхоз, а старшего брата — на лесоповал на десять лет. За что, если никаких наёмных работников у Демьяновых не было, своих рабочих рук хватало? Только с сестрой жены папка и переписывался отсюда, из посёлка ссыльно-переселенцев с названием Урал-Дача. Мать-то малограмотная, вот ему и приходилось письма Матрёне Петровне писать. Ну, или подучившимся детям, когда ему недосуг было.
— А ты, Анна Петровна, не на иконы свои богу молись, а того московского гостя, с которым я к вам осенью заходил. Уж не знаю, чем ты ему, Матвей Кузьмич, приглянулся — ну, кроме того, что вы с ним однофамильцы — но мне в городе намекнули, что без того приезда на Урал-Дачу ты бы так ссыльным и остался. Бумага-то на тебя из центрального аппарата НКВД пришла, не откуда-нибудь!
Помнил Егор, какая суета у заводского начальства поднялась, когда оперуполномоченный объявил, что в посёлке появится какой-то капитан госбезопасности из Москвы. В клубе стены белили, полы отмывали, новые транспаранты вешали. Даже пару машин песка с мелким щебнем в речке накопали, чтобы площадку перед зданием подсыпать. Ну, и «спецконтингент» предупредили, чтобы оделись почище на собрание, на котором будет присутствовать москвич.
Мужики после того, как Демьянова амнистировали, принялись пытать Матвея Кузьмича, не родственником ли ему был тот капитан. Не родственником. Не было среди его братьев Николая, а фамилию Кузьма Тимофеевич, дед Егора, получил от деревенского прозвища, пошедшего из-за большой любви того варить уху и угощать ею всех желающих. Не так назойливо, как герой басни Крылова «Демьянова уха», конечно, но деревенские языки «приклеили» кличку намертво.
До весны отец так и работал на заводе, а едва снег сошёл, выписал леса и поставил ниже всех поселковских домишек сруб на берегу Сержанки: всё-таки в валянии шерсти без кислоты не обойтись, и нечего людей, черпающих воду для питья и поливки огородов, травить. Так и провозились с мастерской-пимокатней до середины лета, отвлекаясь то на огородные дела, то на первые ягоды. Потом покос. Доделывали в дождливые дни, когда на покосе делать нечего. Так что заработала пимокатня уже в сентябре, когда картошку выкопали.
Середина лета… Середина лета — это война. Нежданная, негаданная. И, судя по сводкам Советского информбюро, очень нелёгкая. Уже в первые её дни в окрестных посёлках молодые мужики и парни получили повестки. Было мобилизовано несколько человек и в Урал-Даче, но на тех, кто работал на заводе распространили бронь: продукция, выпускаемая у подножья Главного Уральского хребта попала в список важной для фронта. Не пушки, не снаряды, не танки или самолёты, а самые обычные телеги и сани, но и они позарез нужны Красной Армии для подвоза боеприпасов и эвакуации раненых. Так что, когда Егорка, едва ему исполнилось восемнадцать, написал заявление об отправке на фронт, ему отказали, сообщив, что он нужнее в тылу. Да ещё и поселковый фельдшер, крупная, носатая армянка Галина Акоповна (на самом деле имя у неё было другое, тоже армянское, но она то ли стеснялась его, то ли не хотела, чтобы русские, башкирские, татарские, чувашские и прочие ссыльные его коверкали, и при знакомстве с новенькими представлялась Галиной) подкачала. В справке о состоянии здоровья написала, что Егор Матвеевич Данилов 1923 года рождения не совсем оправился от перенесённой на сенокосе надсады.
Ну, было такое, когда в одиночку волок срубленную берёзку, чтобы вокруг неё сложить скошенное сено, «сметать стог», как принято тут, на Урале, говорить. Только ведь организм у Егора молодой, быстро восстанавливается.
Изменение статуса семьи Даниловых со ссыльных на «вольных» принесло и другие перемены. Например, Егор вступил в комсомол, а следующего по возрасту сына Матвея Кузьмича, Данилу, приняли в пионеры. Глава семьи, в отличие от верующей матери, тут же принявшейся ворчать про безбожников в доме, по этому поводу не возражал, а ворчание Анны Петровны оборвал тем, что напомнил ей: он и сам безбожник, и это не мешает ей жить с ним аж с восемнадцатого года.
Приехала в Урал-Дачу и старшая сестра по отцовскому первому браку Александра с двумя детьми. Она с мужем-лётчиком жила под Смоленском, и когда к аэродрому стали приближаться немцы, семьи военлётов отправили в эвакуацию. Помыкавшись по эшелонам и железнодорожным станциям, Шура решила ехать к отцу на Урал. За сыновьями девяти и шести лет (вот так у отца получилось, что самый младший сын на шесть лет и на три года младше внуков!), если что, мачеха присмотрит, а на заводе ей работа точно найдётся. Да и мужу Акиму Ляховому, если живой с войны вернётся, не
