– Он скоро умрет, – сказала наконец Лауна, – и я не знаю, как этому помешать.
– Он не умрет, – возражала Тереза.
– Да, он просто уйдет на пенсию после смерти, – подтрунивал Жереми.
Но вечерами Клара и Жереми тихонько плакали. Они уже начали, в тайне от всех, покупать цветы и разноцветные ленты, и золоченые шнуры. Я как-то застал их посреди бессонной ночи за плетением траурного венка. Жереми связывал цветы с длинными стеблями, а Клара вышивала золотом слова на белоснежной тафте. Они работали, точа скупую слезу, как святые образа.
– Он скоро умрет, Бен, а мы даже не знаем, как его зовут!
Жереми зашелся в отчаянных рыданиях. Мы с Кларой в четыре руки не могли удержать эту мощную лавину печали. Надписи на лентах тянулись прописью:
Прощай, Шериф, мы все тебя очень
любили… Слава неизвестному Шерифу… Ты ушел
с нашей любовью… Нашему любимому Шерифу…
– Мы заранее начали готовить венки, – объяснял Жереми, всхлипывая, – их ведь много понадобится, понимаешь!
Он не мог себе даже представить, чтобы Шериф скончался вдали от семьи, чтобы его «зарыли, как шакала».
– Он был храбрым человеком, он знал столько народа, как-то ненормально, что ему придется умереть в одиночестве!
Новый голос донесся с высоты.
– А он и правда умирает.
Тереза, свесившись с верхней полки двухъярусной кровати, растерянно смотрела вниз:
– Ничего не понимаю… линии руки, звезды, карты, блюдце, все говорит за то, что он не умрет… и все же он умирает.
Именно тогда Тереза впервые испытала сомнение. Она казалась сейчас такой одинокой в своей ночной рубашке. Наконец она сказала Кларе:
– Нужно будет написать еще несколько слов на американском английском.
– И на испанском, – прибавил Жереми.
– И еще на идише и на иврите, я попрошу раввина Разона.
Наши печальные рассуждения прервал звонок внутреннего телефона, который соединяет мою комнату наверху с детской.
Я снял трубку. Чей-то взволнованный голос торопливо приказал:
– Бен, поднимайся сюда!
Это был Симон-Араб. Закрыв трубку рукой, я шепотом спросил:
– Он умер?
– Поднимайся.
* * *
Я помчал вверх по лестнице, прыгая через две ступеньки: уже внизу я услышал, что оттуда доносится какой-то шум. Если агонизирующие кричат, значит, то были вопли агонии, если умирающие бьются головой об стену, значит, сейчас в моей комнате умирали. Шериф, должно быть, вступил в свой последний бой, он бросал остатки сил в решающую битву. Спаситель с компанией приспешников тащили его душу наверх, а он извивался, выплевывая последние проклятия:
– Fuck you! Hijo de puta! Never! Nunca! Niemals! Mai! Kaпn mol! Af paam! Никогда! (Никогда! Никогда! на всех известных ему языках).
Я не открыл дверь, я буквально выбил ее, влетев в комнату.
Шериф и правда сидел на постели, сорвав с себя все трубки, и орал во всю мочь, так напрягаясь, что мышцы его чуть не лопались от натуги, глаза вылезли на лоб, а жилы на шее вибрировали, как натянутые струны.
Не вполне осознавая, что делаю, я бросился на него, повалил на постель, шепча ему в ухо первое, что пришло в голову:
– Спокойно, Шериф, спокойно, вот так, не бойся, я здесь, рядом, все в порядке, это ничего, пройдет…
Его мышцы вдруг разом расслабились, и я рухнул плашмя на него, весь взмокший, будто только что провел целый раунд с самим дьяволом, не меньше. Еще немного, и я отключился бы, обессилевший, прямо на Шерифе. Голос Симона вернул меня к действительности.
– Взгляни сюда. Бен.
Я медленно, очень медленно повернул голову в его сторону. Симон поднял что-то, валявшееся у его ног. Это оказалось тело Серфинга.
– Я тоже решил поиграть в доктора.
Честно говоря, сейчас Серфинг не очень походил на серфинг. Симон превратил его в галион, выброшенный на берег после нескольких веков скитаний в бурном море: весь в тине и налипших ракушках.
– Решение врачебной загадки, Бен!
И Симон пустился мне объяснять, что Хадушу, как и всем нам, внезапный упадок сил у нашего подопечного показался странным, и он сказал Симону залечь под кроватью.
– Что я и сделал.
Что Симон и сделал той же ночью. Ровно в два часа ночи Серфинг вошел в комнату к Шерифу, и Симон услышал, как он говорит больному, что это его последний приход: «Даю тебе последний шанс сесть к столу, мерзавец…»
– Он так и сказал, Бен…
Не получив от Шерифа никакого ответа, Серфинг объявил ему, яснее некуда, что собирается подсыпать ему смертельную дозу в его трубопровод.
– Что он и сделал бы, не схвати я его за ноги, Бен. У него там всякой дряни целый чемодан оказался, в больнице, верно, натаскал.
Следствия поясняли причину. Изо дня в день Серфинг накачивал Шерифа в надежде, что тот выдаст ему секрет, срыгнув его весь сразу, в виде золотого слитка.
– Вот откуда пошло это ухудшение у Шерифа, Бен. Он решил лучше дать себя заморить, чем проговориться. Серфинг возомнил, что тот притворяется, и его бред – бабушкины сказки, туман, в котором удобно прятать свое сокровище.
И он опять стал рассказывать, как после пары легких пощечин Серфинг признал, что работал на одну банду, хорошо известную в кругах, где проплывает героин, банду, которая снабжала его наркотой: конечно, ведь у месье водились денежки. Эта же банда уже выкрала однажды Шерифа из больницы, кстати, при содействии того же Серфинга, их рук дело – главаря с оттяпанным ухом и его молодцов.
– Так как он ничего не смог вытянуть из Шерифа, ему приказали отправить его на тот свет сегодня ночью. Так?
Последний вопрос относился к Серфингу.
– Так или нет? Серфинг кивнул.
– И знаешь еще что, Бен?
Сейчас узнаю.
– После того, как он разделал бы Шерифа, наш добрый доктор собирался заложить нас легавым, свалив все на нас. Мило, правда? Шурин, называется!
Я подумал о Лауне и тут же услышал голос Серфинга, знакомый до боли, до отвращения. Боже мой, что за ответ… Вечный и неизменный ответ всех сволочей на свете, не важно, в форме они или в штатском:
– Мне приказали.
– А я – животное, – ответил Симон, – и подчиняюсь только собственным инстинктам.
И Симоновы инстинкты проредили на полдюжины зубов забор во рту Серфинга.
Тут дверь моей комнаты распахнулась.
– Прекрати, Симон!
