моего сердца лишь утолщалась и крепла, к нынешним годам создав настоящую непробиваемую броню.
Сегодня я снова спрашиваю себя, была ли моя мать хорошей актрисой? И снова отвечу, что да. Но сколь опытной и правдоподобной она казалась на сцене, столь же наигранной, жеманной и глупой выглядела в жизни. Ей ни разу не удалось достоверно сыграть для меня тоску, болезнь или любовь матери к сыну. Марьяна использовала яркие, картинные жесты, уместные лишь в спектаклях, но никак не в быту.
— Арчи, дорогой, мне сегодня так плохо! — жаловалась она в очередной раз, страдальчески хмуря брови и отточенным, выверенным до последнего дюйма жестом, прикладывала запястье ко лбу. — Аннушка обещала мне новый костюм для репетиций. Я должна была сегодня забрать, но не смогла. Так голова болит!
Марьяна обессиленно опадала на своей кушетке, не забыв красиво сложить ножки и расправить на них шелковый халатик. А я уже знал, что выходить в вечернюю метель предстояло мне, и проще съездить к костюмерше домой на другой конец города, чем весь вечер и половину ночи слушать громкие фальшивые рыдания и упреки в моем бессердечии.
Арчи… Она всегда так называла меня, и я ненавидел эту собачью кличку. Да, я давно свыкся с тем, что творческие личности выбирали своим отпрыскам самые необычные имена. Ну а если родители оказывались столь недальновидными, что называли своих одаренных детей слишком прозаически, то Мария с легкой руки превращалась в Марьяну, Аня в Аннушку, а какая-нибудь Наташа непременно в Натали. Но дурацкие формы своего имени, итак не слишком стандартного, мне казались перебором. Я часто говорил матери, чтобы она пошла на уступку хотя бы в обращении ко мне, но она лишь недоуменно хлопала ресницами и продолжала делать по-своему. Марьяна упорно не хотела замечать моих просьб и претензий. Впрочем, касалось это не только имени.
Не знаю, можно ли назвать ее манипуляции действенными, если я видел каждую ее уловку, каждую фальшь? Наверное, да, ведь все равно исполнял все прихоти, просто ради того, чтобы избавиться от докучающих капризов. Манипулировать эта женщина умела мастерски, и, надо признаться, пользовалась этим своим врожденным талантом не только со мной. Я же был для нее чем-то вроде любимой комнатной собачки, или жалкого найденыша, или мальчика на побегушках. Все зависело от образа, который она решала примерить на себя в тот момент: дамы с собачкой, слезливой благодетельницы или доброй барыни. Но никогда, кажется, я не был для нее просто сыном. Возможно, прочувствовать материнский инстинкт ей мешала инфантильность, но я не хочу ее оправдывать. Я рос сам по себе, как трава в поле. И слава богу, научился выживать.
После интрижки с Региной поток зрелых дам, желающих «помочь» мне с учебой и карьерой не иссяк, и я с удивлением наблюдал, как эти отчаянно молодящиеся куртизанки бесстыдно пытались залезть ко мне в штаны. Скорее всего, причиной тому стала сама Регина, распустив обо мне слух как о необъезженном жеребце, которого каждой теперь хотелось оседлать. О да, Регина не простила мне унижения отказом. И у нее было достаточно знакомых в тесном театральном кругу, чтобы создать для бывшего малолетнего любовника желаемую для нее репутацию. Она не учла одного: к тому времени мне стало глубоко плевать на чье-то мнение, и эти приторные потуги завладеть моим телом не вызывали ничего, кроме раздражения и желания унизить в ответ. Но теперь я сам мог выбирать, к кому снизойти, а кого красивым жестом и словом послать ко всем чертям.
В какой-то момент я даже научился получать удовольствие от этих опытных дамочек. Нет, не простое физиологическое, которое, при желании, можно получить даже наедине с собой, а то, которое намного сильнее воспламеняло мою кровь. Я чувствовал власть над ними. О, они думали, что вьют из меня веревки, но на самом деле это я водил их на коротком поводке, из спортивного интереса выбивая из них желаемое. Проставить зачет, на который я нагло не явился, получить бесплатные места на премьеру для десятка друзей, организовать встречу с влиятельным режиссером… Я знал, что смог бы достичь всего этого и сам, но их бесстыдные намеки, взгляды, касания пробуждали во мне какого-то злого демона, желавшего показать им, кто здесь на самом деле диктует правила. И да, это им, а не мне, было что терять. Я был свободным парнем, не обремененным моралью, отношениями и семейными узами, в отличие от своих любовниц. Не нуждался я и во всеобщем одобрении. А то, что для них назвали бы позором, для меня считалось очередным достижением.
Зажимая очередную списанную Офелию в пыльном закутке театра или института, каждый из которых я знал наперечет, я с диким, необузданным удовлетворением наблюдал в ее глазах, затуманенных страстью, обожание, почти влюбленность, тогда как сам испытывал лишь здоровую юношескую похоть. Я презирал их и мстил, выбивая грубыми толчками признания и мольбы.
Они все были как моя мать, только намного, намного хуже. Марьяна хотя бы никогда не притворялась приличной.
Особым удовольствием стало для меня соблазнить какую-нибудь молодую девчонку: девственницу или чуть более опытную стервочку. А потом наблюдать ее растерянность, недоумение и, наконец, восхищение от тех фокусов, которым меня научили мои зрелые любовницы и которых никогда не знали эти малышки.
О да, в меня влюблялись, меня добивались, за мной бегали. Даже дрались пару раз. Но мне эта мышиная возня казалась не более чем забавным развлечением. Я не хотел никаких отношений, потому что знал: женщинам доверять нельзя. Даже неопытным девственницам с кротко опущенными в пол ресничками. Потому что лживость зашита в женщину на уровне инстинктов, и лет через десять любая скромница станет такой же, как каждая из ее племени: искушенной, испорченной и беспринципной. Женщинами можно только пользоваться, и этот урок я усвоил для себя навсегда.
Студенческие годы вихрем пролетели для меня. И даже отъезд моей матери с новым мужем в Канаду почти не отложился в памяти, оставшись каким-то далеким, проходным событием. Я просто проводил их в аэропорт, мечтая лишь о бутылке воды после вчерашней студенческой попойки, и помог дотащить тяжеленные чемоданы до стойки регистрации. Помню, как она клюнула меня в щеку на прощанье, жеманно потребовав «не быть букой и обязательно навестить их с Мейсоном в Оттаве». А когда они наконец скрылись в таможенной зоне, с облегчением уехал домой, где завалился спать, не испытывая ни малейшего признака тоски от разлуки.
К матери я за все минувшие годы так и не съездил. Мне было не интересно,
