вернуться вовремя. Ох и тяжело вам будет дальше…
Я бросаю ветки рядом с костром, который уже разожгли. Один из охранников колдует над котелком, от которого во все стороны распространяется головокружительный аромат. Он бросает на меня приветливый взгляд и едва заметно улыбается.
— А ну-ка подойдите сюда, — обманчиво ласковым голосом говорит мать Плантина. Девушки, сгрудившиеся возле костра улыбаются и сдавленно хихикают. Похоже, не до смеха теперь только нам с Клементиной.
Я подхожу к ней и смотрю ей в глаза.
Пошла она в пекло, я не буду прятать глаз, как провинившаяся гимназистка.
— Мы принесли дрова, — говорю я, — больше, чем все остальные.
— Время вышло, — говорит она и показывает мне песочные часы. — Вы слышали, что будет с теми, кто не умеет выполнять приказы.
— Клементина не виновата, она задержалась из за меня, — говорю я, не в силах сдержать дрожь от усталости, напряжения и голода. Что-то внутри сводит так сильно, что я едва не сгибаюсь пополам.
— Это правда? — спрашивает мать Плантина, переводя взгляд своих безжизненных серых глаз на Клементину.
Та лишь пожимает плечами:
— Мы собирали дрова вместе, если хотите наказать ее, наказывайте и меня.
Мать плантина качает головой и поджимает губы.
А потом, внезапно, размахивается и что есть силы бьет Клементину по щеке, отчего та падает на землю.
— Запомни, грязная девка. Одна гнилая душа тащит на дно другую, этому не будет ни конца, ни края, — шипит старуха. — Мы приходим в этот мир в одиночку и покидаем его в одиночестве, в смертных судорогах, или в горячке, от кинжала, или огня. Слабость и глупость — вещи, которые разъедают душу сильнее любого другого греха. Но хуже всего ложь! Вы будете сидеть и смотреть, как едят остальные, а потом побежите за повозкой, стирая ноги в кровь. Возможно это вас чему-то научит.
При виде того, как бьют мою новую подругу, что-то внутри меня словно бы обрывается. Какая-то туго натянутая цепь со звоном разрывается в моей душе. Этого нельзя терпеть! Я больше не стану!
— Это убьет нас, — говорю я и хватаюсь за руку Плантины, когда та снова замахивается, чтобы ударить Клементину. Следующую фразу я говорю шепотом, чтобы не слышали остальные, — подумай, что будет, если кое кто не доедет до обители? Неужели ты думаешь, что тебе это спустят? Если бы они хотели моей смерти, они просто убили бы меня, а не отсылали с глаз долой.
Мать плантина отшвыривает меня в сторону, как ребенка и брезгливо отряхивает свое серое облачение. Яо вижу по ее глазам, что мои слова ударили в самую точку.
11
Ивар
Я прохожу по темному коридору. Стены здесь давно уже покрылись толстым слоем плесени из за близости к канализационному каналу. Факел в руках злобно трещит, словно жалуясь на сырость. Стараюсь держаться от стен подальше, чтобы не запачкаться.
Лысая макушка Даррена идущего впереди тускло отблескивает, словно начищенный шлем пехотинца.
Он спотыкается на разбитом камне под ногами и чуть не падает — я успеваю ухватить его за ремень.
— Осторожнее, распорядитель, вы мне еще нужны. Если вы разобьете голову о камни, мне будет сложно найти вам замену.
— Простите, князь, камни скользкие, — говорит он и дрожащими руками поправляет свой камзол, который теперь топорщится некрасивой складкой.
Я только морщусь и прикрываю веки от усталости. Даже драконам нужно иногда спать. Но я должен посмотреть.
— Раньше тут были пыточные, еще во времена, когда князем был ваш дед, Родрик Жестокий.
— Я знаю, — отмахиваюсь я. Мне не хочется говорить, но, похоже, Даррену не по себе. Его голос дрожит точно как факел, что в моей руке. Смертный. Не слишком ли я сильно доверился ему?
Даррен продолжает, похоже, он не уловил моей интонации:
— Все думают, что это место было затоплено, после его правления. Люди хотели забыть обо всем, что он делал и стереть в своей памяти следы собственной низости. Ведь они мирились с теми ужасами, что он творил. Закрывали глаза. А потом каждый, кого спрашивали, как он допустил ночь кровавой жатвы, клялся, что все это было как в тумане, что фигура Родрика подавляла и уничтожала волю. Здесь поворот налево, князь.
Он поднимает факел над головой, чтобы лучше было видно проем, ведущий налево.
Там впереди, я уже вижу дверь, изрядно выделяющуюся на фоне общего обветшания. Скобы блестят новизной, а дерево еще белое — дверь поставили только что.
— А что ты бы сказал? — спрашиваю я его.
Он останавливается и выдерживает мой долгий взгляд.
— Я бы сказал, что служил своему князю, как и положено. Кровь была бы не на моих руках, а на его руках, по прежнему. Слуги — это лишь инструмент в руках властителя. Как молот инструмент в руках кузнеца, или орудие убийства в руках разбойника.
Так вот значит, как он себя успокаивает.
— Ты же понимаешь, что я не мог поступить иначе, Даррен, — говорю ему я. — Она не оставила мне выбора, предала меня.
— Я не судья, князь, я лишь служу вам.
Проклятый старик.
— Сюда, — говорит он и отодвигает тяжелый металический засов. — Они не могут выходить отсюда, мы торопились, людей было мало, но мы сделали все, чтобы туда не попадала сырость и им было удобно.
Я захожу внутрь. На меня из полутьмы глядят две пары глаз. Робкая с виду старуха и дородная молодая девка с большими налитымигрудями, красивая но как будто перепуганная до смерти. Она тут же вскакивает и торопливо поправляет платок на голове.
— Князь, — говорит она тихо, но восторженно, — это такая честь, служить вам вот так. Господин распорядитель когда сказал мне, что я должна буду делать, я чуть не умерла от счастья. Но я даже не думала, что смогу повидаться с вами лично. Скажите мне, что я не сплю.
— Ты кормилица? — перебиваю ее болтовню я.
— Да! Я так рада, что могу быть полезной. Это удивительно, я только прибыла в город и сразу нашла такое место. Быть кормилицей ребенка самого князя — это настоящее чудо. Это честь для меня.
— Зачем тут старуха? — спрашиваю я Даррена.
— Она будет принимать роды. Кормилица вот вот должна родить.
Я делаю несколько шагов вглубь комнаты. Даррен был прав, здесь все выглядит действительно неплохо. Они постарались на славу. Помещение вполне похоже на жилое.
— Покажите мне дитя, — говорю я.
Я должен посмотреть еще раз, должен удостовериться. Что если я ошибся? Нет, этого не может быть. Я не ошибаюсь. Никогда.
Но почему же я здесь?
Кормилица отходит в
