— Ничего! — крикнула Марина Васильевна. — Вы только играйте! Дмитрий Степанович может один…
Евдокимову пришлось соло исполнить рок-н-ролл перед Петровой.
— Ну как? — спросил он, останавливаясь перед учительницей.
— Три, — сказала она. — Даже с плюсом, принимая во внимание, что это в первый раз.
— Значит, я могу танцевать в кафе? — спросил Евдокимов.
— Можете, — разрешила Марина Васильевна. — Многие танцуют еще хуже.
Евдокимов пожал ей руку.
— А теперь идите, — сказала Петрова. — Мне и так достанется от Рахили Осиповны за эти танцы…
Евдокимов поспешил к себе в учреждение. Из своего кабинета он позвонил по телефону Галине Вороненко.
— Галиночка? — сказал он. — Здравствуйте. Это Дмитрий Степанович. Откуда? Конечно, из института. Ну, у нас одну работу можно делать десять лет, никто и не спросит. Что вы сегодня делаете вечером? Ах заняты? С Эджвудом? Жаль. Почему жаль? Потому, что я научился танцевать рок-н-ролл. Очень интересно… Ах вы тоже хотите? А как же Эджвуд? Ну хорошо. Куда? В кафе на улицу Горького? Хорошо. Буду. Нет, обязательно буду. Целую. Не модно? Что не модно? Ах целоваться не модно? Ну, тогда… — он плоско сострил, Галина засмеялась. Плоские остроты, очевидно, были в моде.
7. Дядя Витя заболел
Перед тем как отправиться в кафе, Евдокимов заехал за Анохиным.
Дверь открыла Шура.
— Проходите, пожалуйста. Он вошел в комнату.
Все там выглядело очень идиллично, только окно было наглухо занавешено черной шалью, так, как это делали во время войны, соблюдая правила затемнения.
Шура перехватила взгляд Евдокимова.
— Чудит мой, — объяснила она. — Говорит, окно будет освещено, хулиганы могут запустить камнем.
— А я за вами, — сказал Евдокимов Анохину. — Вы мне нужны.
— Надолго? — спросила Шура.
— На весь вечер, — сказал Евдокимов. — Хочу провести с ним вечер в кафе.
— Я могу обидеться, — сказала Шура. — Я ревнивая.
— Со мной можно отпустить, — сказал Евдокимов. — Вас я не приглашаю: нельзя же оставить дочку…
— Я пошутила, — сказала Шура. — Поезжайте, пожалуйста.
Он попросил Анохина одеться понаряднее. В кафе публика бывала хорошо одетая, и Анохин не должен был чем-нибудь от нее отличаться.
Анохин принарядился и стал выглядеть женихом.
— Вот и отлично, — одобрил Евдокимов и еще раз извинился перед Шурой. — Не сердитесь, это для его же пользы.
В машине он объяснил Анохину, что от него требуется.
Анохин должен был сесть в самом дальнем углу кафе, не привлекая к себе ничьего внимания, требовалось одно: посмотреть на человека, с которым Евдокимов будет сидеть за одним столиком; Евдокимова интересовало, не встречался ли Анохин с этим человеком в разведывательной школе.
— Вполне возможно, что он окажется вашим знакомым, — сказал Евдокимов. — Сохраняйте полное спокойствие и не вздумайте себя обнаружить.
Они вылезли из машины неподалеку от кафе и вошли порознь.
Евдокимов с рассеянным видом поплыл между столиками.
Сновали официантки в кружевных наколках и батистовых передниках, больше похожие на актрис, чем на официанток. Под оранжевыми абажурами мягко теплились настольные лампы. За столиками сидели посетители, воображавшие, что они ведут светский образ жизни: публика ходила в это дорогое кафе не столько для того, чтобы поесть, сколько для того, чтобы провести время.
Евдокимов шел и нарочно не смотрел в сторону тех, с кем ему надо было встретиться.
Они сами увидели его.
На нем был фисташковый пиджак с розовыми крапинками, узкие лиловые брюки и серая рубашка с галстуком вишневого цвета.
— Дмитрий Степанович? — окликнула его Галина.
Евдокимов оглянулся в ее сторону.
— Ах это вы? — небрежно-удивленным тоном спросил он, точно они не уславливались встретиться сегодня в кафе.
Галина и Эджвуд сидели посреди зала, на виду у всех.
Евдокимов подошел к ним.
— Здравствуйте, — сказал он с таким видом, точно у него болел живот.
— Здравствуйте, Деметрей, — сказал Эджвуд и подтолкнул в его сторону стул. — Присаживайтесь.
В общем, по-русски он говорил неплохо, только ударения ставил неправильно.
Евдокимов сел с таким видом, точно пристраивался на раскаленную сковороду.
— Что с вами? — спросил Эджвуд.
— Переутомление, — томно произнес Евдокимов: он не мог отказать себе в удовольствии подразнить Эджвуда. — Наши исследования вступили в решающую фазу.
У Эджвуда загорелись глаза.
— Какие исследования? — спросил он. — Если это, конечно, не секрет.
— К сожалению, секрет, — меланхолично заявил Евдокимов. — Мы все дали подписку о том, что тайны нашего института умрут вместе с нами.
К столику подошла официантка. Евдокимов уныло поглядел на столик. Галина ела пломбир, запивая мускатом. Перец Эджвудом стояли графинчик с водкой и лососина с лимоном.
— Коньяк, — тоскливо сказал Евдокимов. — Коньяк и лимон.
— Сколько? — спросила официантка.
Евдокимов поднял веером два пальца.
— Две рюмки? — спросила официантка.
— Двести грамм, — сказал Евдокимов. — И, пожалуйста, бутылку фруктовой воды.
— Вы не любите Россию, но пьете по-русски, — заметил Эджвуд.
— Нет, почему не люблю? — устало протянул Евдокимов. — Мне только не хватает здесь кислорода.
Эджвуд засмеялся. Он знал, чем это кончится. Евдокимов налижется коньяку и потом не отвяжется от него до самого дома. Будет уверять, что не может оставить его одного среди пьяных русских.
Евдокимов смотрел на Галину и думал: как можно так себя обезобразить, куда смотрят ее отец и мать?
Лицо у нее самое простое, круглое, белесоватое, но что она из него сделала! Брови выщипаны, и ведь ей, должно быть, было больно, когда их выщипывали. Новые брови нарисованы много выше настоящих. От этого лоб кажется совсем маленьким, хотя он у нее обычный, нормальный. Губы похожи на сургучную печать. Во рту поблескивают золотые коронки. Над головой торчит копна взлохмаченных волос. Эта прическа называется “мальчик без мамы”. В одном ухе серьга. Подчеркнутая асимметрия. Среди московских модниц прошел слух, что одну серьгу носит знаменитая кинозвезда Бетт Муррей…
Официантка поставила перед Евдокимовым графинчик с янтарным коньяком и бутылку не менее янтарного мандаринового напитка.
— Соломинку, — сказал он.
