мы нашли кафе, битком набитое людьми, игравшими в шашки и хором распевавшими песни, и мы решили, что всё-таки сможем продолжить путь в Париж.
Нашу дешевую гостиницу в Париже превратили в школу для девочек – и мы поселились в гостинице без названия на Рю дю Бак, где в затхлом воздухе пожухли пальмы в кадках. Благодаря тонким перегородкам мы многое узнали о личной жизни и естественных функциях организмов наших соседей. Вечерами мы шли мимо литых колонн театра «Одеон» и в гангренозной статуе за оградой Люксембургского сада узнавали Екатерину Медичи.
Зима выдалась тяжелая, и, чтобы позабыть трудные времена, мы уехали в Алжир. Отель «Оазис» был обнесен декоративными решетками в мавританском стиле; аванпостом цивилизации был бар, где никто не стеснялся своих чудачеств. На улицах, прислонясь к белым стенам домов, сидели нищие, а преобладание людей в форме колониальных войск создавало отчаянно залихватскую обстановку во всех кафе. У берберов грустные доверчивые глаза, но на самом деле доверяются они только судьбе.
По улицам Бу-Саада разносилось благоухание амбры, исходившее от просторных одежд, которые носят жители пустыни. Мы смотрели, как на фоне мертвенно-бледного неба спотыкается о песчаные кочки луна, и верили гиду, когда он рассказывал нам о своем знакомом священнике, способном усилием воли вызывать железнодорожные катастрофы. Танцовщицы Улед-Наиль[44] оказались очень смуглыми привлекательными девушками, которые во время ритуального танца превращаются в безликие идеальные инструменты для секса, позвякивающие золотыми украшениями точно в такт первобытным мелодиям своего дикого племени, скрывающегося в далеких горах.
В Бискре всё трещало по швам; улицы ползли по городу, словно потоки раскаленной лавы. Под открытым пламенем газовых рожков арабы торговали нугой и лепешками с ядовитой гвоздикой. После выхода фильмов «Сад Аллаха» и «Шейх» в городе появилось множество неудовлетворенных женщин. На крутых булыжных улочках мы вздрагивали при виде ярко-красных бараньих туш, висевших перед мясными ларьками.
В Эль-Кантаре мы остановились в беспорядочно выстроенной гостинице, увитой глицинией. Из глубин узкого ущелья поднялись лиловые сумерки, окутавшие город, и мы пошли в гости к художнику, который жил в уединенном месте, в горах, где писал копии картин Месонье[45].
Затем – Швейцария и совсем другая жизнь. В парке «Гранд-Отеля» в Глионе была в расцвете весна, и в горном воздухе искрилась панорама мира. Солнце согревало нежные цветы на плодовых деревьях, которые росли среди скал, а далеко внизу ярко блестело Женевское озеро.
За балюстрадой лозаннского «Паласа» охорашиваются на ветру, точно птицы, парусные лодки. На посыпанной гравием террасе плетут кружевные узоры ивы. Все постояльцы – элегантно одетые беглецы, скрывающиеся от жизни и смерти; находясь в безопасности на отгороженном от мира балконе, они раздраженно гремят чайными чашками и учатся правильно произносить названия швейцарских отелей и городов с клумбами и ракитником – золотым дождем; в этой стране даже уличные фонари увенчаны коронами из вербены.
1931
В ресторане при Hôtel de la Paix в Лозанне неторопливо играли в шашки мужчины. В американских газетах начали открыто писать о кризисе, и нам захотелось вернуться на родину.
Однако еще две летних недели мы провели в Анси, после чего решили больше никогда туда не ездить, потому что недели эти были просто чудесными и так же провести время еще раз было бы невозможно. Сначала мы жили в «Бо-Риваж», увитом розами отеле с вышкой для прыжков в воду, закрепленной в стене у нас под окном, между небом и озером, но внизу, на плоту, были огромные мухи, поэтому мы перебрались на другой берег озера, в Ментону. Вода там была зеленее, длинные тени хранили прохладу, и по уступам обрыва с трудом поднимались к отелю «Палас» запущенные сады. Мы играли в теннис на твердых грунтовых кортах и пробовали удить рыбу, сидя на низкой кирпичной стене. От летней жары в купальне из белой сосны кипела смола. Вечерами мы прогуливались до кафе, украшенного японскими фонариками, похожими на цветы, и в сырой темноте белые туфли светились, как радий. Казалось, вернулись те добрые, навеки ушедшие времена, когда мы еще любили летние гостиницы и верили в философский подтекст популярных песен. В один из вечеров мы танцевали венский вальс, а потом просто-напросто кружились без музыки.
В «Ко-Палас», на высоте в тысячу ярдов, мы танцевали на неровном дощатом полу павильона, где пили чай, макая тосты в горный мед.
Когда мы проездом остановились в Мюнхене, «Регина-Паласт» пустовал; нам предоставили апартаменты, где в те дни, когда члены королевской семьи путешествовали, останавливались принцы крови. Молодые немцы шагали по тускло освещенным улицам с мрачным видом – под вальсы в пивных на открытом воздухе все говорили о войне и трудных временах. Торнтон Уайлдер повел нас в знаменитый ресторан, где пиво было достойно серебряных кружек, в которых его подавали. Мы осмотрели бережно хранимые свидетельства проигранного дела; планетарий оглашался эхом наших голосов, и во время лекции о том, как устроен мир, мы заблудились в темно-синем космосе.
Лучшим отелем в Вене был «Бристоль»; он тоже пустовал, и потому нам были очень рады. Наши окна выходили на обветшалые барочные украшения Оперного театра, возвышавшегося над поникшими верхушками вязов. Обедали мы в ресторане вдовы Захер[46] – над дубовыми панелями стены висела гравюра с изображением Франца Иосифа, ехавшего в карете по какому-то более счастливому городу много лет назад; за кожаной ширмой обедал кто-то из Ротшильдов. Город был уже – или еще – беден, и люди, окружавшие нас, выглядели замкнутыми и изможденными.
Несколько дней мы прожили в «Веве Паласе» на Женевском озере. В гостиничном парке росли самые высокие деревья, которые мы когда-либо видели, а над поверхностью озера били крыльями гигантские одинокие птицы.
Чуть поодаль был небольшой нарядно украшенный пляж с современным баром; мы сидели там на песке и обсуждали венские рестораны.
В Париж мы возвращались на автомобиле – то есть нервничали, сидя в своем «Рено» мощностью в шесть лошадиных сил. В знаменитом отеле «Ла Клош» в Дижоне нам достался уютный номер с ванной, оснащенной адски сложными механизмами, которые работник, занимавшийся утюжкой и чисткой одежды, с гордостью называл американской водопроводной системой.
Оказавшись в Париже в последний раз, мы удобно устроились среди поблекшего великолепия отеля «Мажестик». Мы побывали на Выставке[47], где дали волю своему воображению, разглядывая золотистые факсимиле с видами Бали. Унылые затопленные рисовые поля на унылых далеких островах поведали нам неизменную старую историю о труде и смерти. Непосредственное соседство такого множества реплик, представлявших такое множество разных культур, приводило в замешательство – и навевало тоску.
Вернувшись в Америку, мы остановились в «Нью-Йоркере», поскольку в рекламных объявлениях было сказано, что отель недорогой. Повсюду все жертвовали покоем ради спешки, и на мгновение жизнь там показалась невыносимой, хотя сверху было видно, как в синих сумерках всё вокруг сверкает огнями.
На сонных, захолустных улицах Алабамы демонстрировали каллиопу, из последних сил игравшую песенки нашей молодости. Некоторые члены семьи болели, и в доме было полно сиделок, поэтому мы остановились в большом новом роскошном отеле «Джефферсон Дэвис». Наконец-то начали разваливаться старые дома близ делового района. Вдоль кедровых аллей на окраине выстроились новые бунгало; под старым железным оленем цвела ялапа, аккуратно вымощенные кирпичом тротуары окаймляла восточная туя, а мостовые поросли густой сорной травой. Там ничего не происходило со времен Гражданской войны. Все уже забыли, зачем был построен отель, и портье предоставил нам три комнаты и четыре ванные за девять долларов в день. Одну комнату мы использовали как гостиную, так что коридорным было где прикорнуть в ожидании нашего вызова.
1932
В самой большой гостинице в Билокси мы читали Книгу Бытия и смотрели, как море устилает пустынный берег мозаикой из черных веточек.
Мы отправились во Флориду. Унылые болота перемежались библейскими указателями пути к лучшей жизни; в солнечном свете растворялись рыболовные суда. Отель «Дон Сезар» в Пассагриле лениво растянулся над усеянной пнями дикой местностью, целиком отдавшись ослепительно яркому солнцу залива. Сумерки, сгущавшиеся на пляже, наполняли темнотой разноцветные переливчатые раковины, а следы бродячего пса на мокром песке закрепляли его право беспрепятственно прогуливаться по берегу океана. Вечерами мы
