меня из дремы.
— Который час? — спрашиваю я сонно.
— Час ночи! — орет Дэш, причем не мне.
— Терпение! — доносится из соседнего камбуза голос Бэзила.
— Можно, пожалуйста, я пойду спать? — прошу я.
Малу и Дэшу очень смешно, что я такая соня.
— Притомилась, принцесска? — холодным голосом осведомляется Лея.
Я сползаю ниже и всех их игнорирую.
Самуэль тяжело усаживается, ставит передо мной рюмку:
— Держи, девуля, поможет.
Спорить не по силам, рюмку я опрокидываю. Напиток такой жгучий, что половину я выплевываю на стол, а потом кашляю до слез. От этого они хохочут только громче. Я подозрительно смотрю на Самуэля:
— Это что, месть?
Он ухмыляется.
— Я человек мирный. Если око за око — мир ослепнет до срока.
И наливает остальным.
— Я эту хрень тоже не выношу, — сочувствует мне Малахай, поднося рюмку к губам.
— Удачи вам, — бормочу я.
Кто-то поперхнулся.
— Putain de cretin! — рявкает Лея.
— Чего?
— Про удачу не говори, дура!
— А чего?
— Это к неудаче.
Все таращатся на меня. Я раскидываю руки:
— Откуда, мать вашу, мне знать?
— Да ты вообще ни хрена не знаешь, — шипит Лея.
— Ну так объясни.
— Первый урок, — возвещает Самуэль.
— Никогда не ступать на борт с левой ноги, — произносит Лея, содрогнувшись от ужаса.
— Не выходить из порта в пятницу, — говорит Дэш.
— Не открывать консервную банку изнутри, — говорит Самуэль.
— Никаких бананов, — говорит Лея. — И не свистеть.
— Никаких женщин на борту, — говорит Бэзил, появляясь из камбуза — в каждой руке по тарелке. Он подмигивает Лее: — Не переживай, мы на «Сагани» любим опасность.
Самуэль и Дэш таращатся в тарелки, которые перед ними поставили. Я их понимаю. Там крошечная плеть спагетти, уложенная буквой S, искусно раскрашенная мазками красного и белого соусов, а в качестве финального штриха — кусочки вроде как пармезана, так аккуратно всунутые между макаронинами, что те встали торчком. Я, если честно, удивлена, что на борту столько свежей еды, но мы только вышли в рейс, — по словам Дэша, со временем кормржка будет все паршивее.
— Что… — Мал даже закончить не может. Он, похоже, пытается проглотить крик — или у него инсульт.
— И что это такое? — осведомляется Самуэль.
— Спаггети «Болоньезе», — сообщает Бэзил и выносит еще тарелки. — Говорил, что хочешь нормальной еды, — вот, получи.
— Но… как…
— Оно деконструировано.
— А это… нельзя его реконструировать?
Не сдержаться. Я прикрываю рот и хихикаю.
Дэш сгребает макароны, которые у Бэзила не пошли в дело, и накладывает на тарелки нормальные порции, а Бэзил ворчит по поводу склонности американцев к перееданию. Мне выдают миску одних только макарон: все наконец-то запомнили, что я вегетарианка.
— Даже рыбу не ешь? — осведомился Бэзил, когда узнал об этом.
— И рыбу тоже.
Эти сведения были встречены с крайней подозрительностью.
После ужина я мою посуду, убираю на кухне, а потом, поскольку от еды слегка проснулась, наливаю себе на несколько пальцев виски, чтобы унять шум в голове, и иду на палубу покурить.
Полуночное солнце осталось позади. На нас надвинулась ночь.
Я бреду на нос посмотреть на бескрайний черный водный простор. Сейчас спокойно по большей части и тихо, только гудит двигатель и шуршит океан. Мы на приличной скорости движемся к югу. Я закуриваю, зная, что, раз начала, уже не брошу, скорее всего, простою здесь, пока не выкурю всю пачку, одну сигарету за другой, в попытке пережить эту ночь. Ядовитый дым благотворен для моих легких: я прямо чувствую, как он их разрушает.
— Эннис говорит, это последнее оставшееся дикое место.
Рядом появляется Самуэль.
Я смотрю на темный простор и понимаю, о чем он. Я теперь рада, что Дэш меня разбудил: с тех пор, как я неделю назад взошла на борт, у меня не было ни минутки, чтобы подумать.
— Как думаешь, тебя жена простит за такую долгую отлучку? — спрашиваю я.
— А то. А вот твой муж тебя — вряд ли.
Я не знаю, как ответить. Можно извиниться, но я не чувствую за собой вины.
— Так она не любит, когда ты уходишь в рейс? — Нет.
— Зачем же уходишь?
— «Даруют радость нам лесные чащи, // Дарует счастье одинокий брег // И хор любимых голосов, звучащий // Сквозь грозных волн неумолимый бег».
Я улыбаюсь:
— Байрон.
— Храни тебя Господь, деточка, люблю я ирландцев. — Он умолкает, ухмыляется. — И, видит бог, люблю я ловить рыбу.
«Почему? — хочется мне спросить. — Почему?»
Желание оказаться в море мне понятно. Разумеется. Я всю жизнь любила море. Но ловить рыбу? Наверное, этим людям нравится не ловить рыбу, им нравится свобода, приключения, опасность. Хочется в это верить из уважения к ним.
— Но я бы спокойно обошелся без всех этих приездов-отъездов и месяцев в отлучке. Знаешь, чего бы мне на самом деле хотелось? — спрашивает Самуэль.
— Чего бы тебе хотелось?
— Пришвартоваться у берега на собственном клочке земли и проводить там все время с удочкой — пить вино и читать стихи.
— А какие именно?
— «Иль ты не видишь, что без бед и хворей не вышколишь разум и не превратишь его в душу?»
Я покопалась в памяти, попробовала наугад:
— Китс?
— Засчитывается.
— Звучит просто идеально. И чего ты так не живешь?
— Мне прорву детей кормить нужно.
Я обдумываю. Не бездорожные чащи и не прибой волн уводят его из дома — уводит нужда.
— И много он нынче рыбы находит? — спрашиваю я.
Самуэль неловко пожимает плечами.
— Раньше много находил. Все хотели работать на Энниса Малоуна. Сельди было хоть завались. А теперь оно непросто. Мир катится к концу, прямо сейчас. Худо дело. — Он смотрит на меня. — Нет у нас времени гоняться за птичками по всему миру.
Я не повторяюсь: я им уже сказала, что птицы приведут нас к рыбе. Они мне не верят. Они верят в суеверия и в распорядок. Верят в то, что плавать нужно по знакомым океанам.
— Сегодня, айсберг-то этот — так, ерунда, — говорит Самуэль. — Как попадем в Гольфстрим, будет хуже.
— Почему?
— Он соединяется с Лабрадорским течением, оно подбросит нас к югу. Это два самых мощных течения в мире, и они движутся в противоположных направлениях. — Он затягивается, красный кончик сигареты мерцает красным во тьме. — Когда попадаешь в точку, где они соприкасаются… — Самуэль трясет головой. — На многое рассчитывать не приходится. Атлантика — зверюга, не океан. Эннис мне сказал, что почти всю жизнь по нему ходит, да так почти ничего про него и не узнал.
— Эннис, похоже, много чего говорит — всем, кроме меня.
Самуэль бросает на меня косой взгляд, а потом, вытянув руку, дружелюбно похлопывает меня
