по количеству не более тридцати машин у каждого. Одна машина в минуту! Что там регулировать? Какое-то зёрнышко сомнения по поводу необходимости постового на этом месте упало и, не найдя благодатной почвы, затаилось до лучших времен.
Постовых на нашем углу было двое, один щупленький с чёрными тонкими усиками, второй большой, краснощёкий и пузатый. Дежурили они по очереди, но бывало, что никого из них не было вовсе.
Как привлечь внимание регулировщиков, я не знал, а они не обращали на меня никакого внимания. Я продолжал упорно стоять на углу с велосипедом, готовый в любой момент подставить седло для номера, который наверняка лежит в их милицейской коричневой полевой сумке. Затекали ноги, я садился на нижний выступ круглой трансформаторной будки и, уперев локти в колени, подпирал руками щёки и, не отрываясь, смотрел на постового. Когда ему тоже было невмоготу стоять на одном месте, он медленно прохаживался вдоль нашего квартала до Дерибасовской, останавливался на перекрестке, немного регулировал, указывая троллейбусу, что именно здесь он может поворачивать налево. Затем неторопливо возвращался на прежнее место, отходя в сторону лишь для того, чтобы пропустить трамвай. Я тенью сопровождал его и, не спуская глаз, медленно катил велосипед следом туда и обратно, назойливо маячил на углу, то на одном, то на другом, чтобы, наконец, дождаться, когда он подойдет и скажет:
— Я вижу, ты очень хороший мальчик. Вот тебе за это номер к твоему велосипеду.
Чтобы подтвердить, что я хороший мальчик, у меня за пазухой в твердой папке для тетрадей был заготовлен дневник с пятерками.
Милиционер с усиками был на посту чаще, он был как бы основной регулировщик, а краснощёкий толстяк его подменял и появлялся редко. Краснощёкий регулировал весело, отдавал честь знакомым шоферам, вращал палочкой в руке по несколько раз перед тем, как указать куда ехать и всё время чему-то улыбался. Никогда не прохаживался вдоль квартала, всегда был на одном и том же месте, только часто незаметно исчезал на несколько часов, чтобы из ниоткуда опять появиться посреди перекрестка и весело крутить чёрно-белым жезлом. Видя, что он добрый, я особенно мозолил ему глаза, а однажды он даже обратил на меня внимание. Подошёл, положил мне руку на плечо, развернул, легонечко подтолкнул в спину и, смеясь, сказал:
— Не крутись, малёк, под ногами.
Регулировщик с усиками, наоборот, никогда никому не улыбался, уныло показывал жезлом, а честь отдавал только длинному чёрному ЗИЛу, проезжающему в сторону Горисполкома или обратно. И что странно, он делал то, что никогда не делал краснощёкий. Проводив взглядом машину с большим начальником, он тут же доставал из планшета записную книжку и что-то быстро туда записывал. Ещё он записывал в эту книжечку чёрные «Волги» и бежево-коричневые «Победы», но не все, а только со старыми жёлтыми номерами.
Ещё одна была у него странность. Иногда возле прокуратуры скапливалось машин больше, чем обычно. И тогда он, как бы нехотя, покидал свой пост и неторопливой походкой доходил до перекрестка Пушкинской и Дерибасовской. Останавливался напротив прокуратуры и вместо того, чтобы регулировать, неотрывно вглядывался в угловые, главные двери прокуратуры, кого-то высматривая.
В действиях усатого милиционера была какая-то таинственность. Во-первых, машин проезжало так мало, что регулировщик на нашем квартале не нужен, во-вторых, он записывал номера служебных автомобилей, проезжающих в Горисполком, в-третьих, он следил за теми, кто входит и выходит из прокуратуры. Мозаика из фактов его непонятного поведения никак не складывалась в чёткий узор, но вселила тревогу и даже отодвинула на второй план получение номеров на велосипед.
Наблюдения за милиционером приняли иной характер, казалось, вот-вот и что-то обязательно должно произойти и внести ясность. Однажды, оставив дома велосипед, я продолжал наблюдения и в сумерках, несмотря на строгий наказ прийти домой вовремя, прогуливался дольше обычного. Уже не маяча перед глазами, а прячась за толстые оголенные до бесстыдства стволы платанов, перебежками, скрытно, преследовал постового, напряжённо высматривая в его поступках что-то важное и неправомерное.
Вот он неторопливо и важно прошёлся вдоль квартала, задумчиво постоял напротив прокуратуры, оглянулся по сторонам, блеснув из-под чёрного козырька бегающим острым взглядом и быстро суетливой, семенящей походкой перешел на тротуар, встал лицом к дереву…
«Будет пи́сать, — мелькнула глупая детская мысль».
Я ошибся. Он снял перчатки и что-то достал из кармана тёмно-синей длинной шинели. И тут он закурил!!!
«Милиционер и курит?! — первой же быстрой мыслью возмущенно подумал я. — Как можно? Он же МИЛИЦИОНЕР. Страж закона, пример для подражания».
4.3. Шпионы, шпионы, везде одни шпионы
Мозаика фактов дополнилась необходимым звеном. Зернышко сомнения, ожидавшее своего часа, почувствовало приток сил от удобренной фактами почвы, и медленно через догадки и понимание начало прорастать. Выстреливший резко, как озарение, первый побег на глазах перерос в твёрдую уверенность. Это не настоящий милиционер. Это — шпион.
Ошарашенный своим открытием я аж присел за платаном, готовый в любой момент по-пластунски отползти, прячась в чахлой траве газона.
Такую но́шу информации, подозрения и разоблачения нести самому было не под силу. Друзья по двору Шурик Сегал, он же Шурик-рыжий, и Саня Сементовский выслушали мой сбивчивый, взволнованный рассказ и с радостным энтузиазмом включились в игру по разоблачению шпиона.
1963 год. Сани на санях. Саша Бойко, Саша Сементовский и Саша Шишов.
Игру с совершенно новым привкусом недетской опасности и азарта. Одно дело, когда ты сам казак или разбойник, пограничник или диверсант, а тут реальный взрослый дядечка — псевдомилиционер, шпион, пока ничего не подозревающий о своем разоблачении, попал под слежку малолетних Пинкертонов. К тому же непредсказуемый конец новой опасной игры вносил будоражащий кураж и сопричастность к большой военной государственной тайне.
За усатым милиционером следили по очереди, незаметно из подворотен и парадных. Записывали всё в школьную тетрадку, передавая её вместе с часами-будильником с вахты на вахту: с кем разговаривал, сколько раз прохаживался по Пушкинской, сколько времени стоял возле прокуратуры, какие номера машин и в какое время записывал, сколько раз курил и отлучался.
Как-то Шурик, спрятавшись за моей спиной, сфотографировал его на свою «Смену». Шурик любил фотографировать, но фотографии не печатал, у него не было увеличителя, да и бачка для проявки плёнки тоже не было. Тем не менее он с удовольствием прощёлкивал все тридцать шесть кадров, затем ночью под одеялом сматывал пленку с кассет, заворачивал в чёрную бумагу и прятал в шкаф, в темное место, до лучших, как он говорил, времен.
