то и дело, отрывистые и гулкие, над водой стучат пулеметные очереди.
– Садят в божий свет, как в копеечку, – шепелявя, усмехается Катасонов. – Расчетливы вроде и прижимисты, а посмотришь – сама бесхозяйственность! Ну что толку палить вслепую?.. Товарищ капитан, может, потом, под утро, ребят вытащим? – нерешительно предлагает он Холину.
– Не сегодня. Только не сегодня…
Катасонов легко подгребает. Подчалив, мы вылезаем на берег.
– Что ж, забинтуем уключины, забьем гнезда солидолом, и все дела! – довольно шепчет Холин и поворачивается ко мне: – Кто у тебя здесь в окопе?
– Бойцы, двое.
– Оставь одного. Надежного и чтоб молчать умел! Вник? Я заскочу к нему покурить – проверю!.. Командира взвода охранения предупреди: после двадцати двух ноль-ноль разведгруппа, возможно, – так и скажи ему: возможно! – подчеркивает Холин, – пойдет на ту сторону. К этому времени чтобы все посты были предупреждены. А сам он пусть находится в ближнем большом окопе, где пулемет. – Холин указывает рукой вниз по течению. – Если при возвращении нас обстреляют, я ему голову сверну!.. Кто пойдет, как и зачем – об этом ни слова! Учти: об Иване знаешь только ты! Подписки я от тебя брать не буду, но если сболтнешь, я тебе…
– Что ты пугаешь? – шепчу я возмущенно. – Что я, маленький, что ли?
– Я тоже так думаю. Да ты не обижайся. – Он похлопывает меня по плечу. – Я же должен тебя предупредить… А теперь действуй!..
Катасонов уже возится с уключинами. Холин, подойдя к лодке, тоже берется за дело. Постояв с минуту, я иду вдоль берега.
Командир взвода охранения встречается мне неподалеку: он обходит окопы, проверяя посты. Я инструктирую его, как сказал Холин, и отправляюсь в штаб батальона. Сделав кое-какие распоряжения и подписав документы, я возвращаюсь к себе в землянку.
Мальчик один. Он весь красный, разгорячен и возбужден. В руке у него Котькин нож, на груди мой бинокль, лицо виноватое. В землянке беспорядок: стол перевернут вверх ногами и накрыт сверху одеялом, ножки табурета торчат из-под нар.
– Слушай, ты не сердись, – просит меня мальчик. – Я нечаянно… честное слово, нечаянно…
Только тут я замечаю на вымытых утром добела досках пола большое чернильное пятно.
– Ты не сердишься? – заглядывая мне в глаза, спрашивает он.
– Да нет же, – отвечаю я, хотя беспорядок в землянке и пятно на полу мне вовсе не по нутру.
Я молча устанавливаю все на места, мальчик помогает мне. Он поглядывает на пятно и предлагает:
– Надо воды нагреть. И с мылом… Я ототру!
– Да ладно, без тебя как-нибудь…
Я проголодался и по телефону приказываю принести ужин на шестерых: я не сомневаюсь, что Холин и Катасонов, повозившись с лодкой, проголодались не менее меня.
Заметив журнал с рассказом о разведчиках, я спрашиваю мальчика:
– Ну как, прочел?
– Ага… Переживательно. Только по правде так не бывает. Их сразу застукают. А им еще потом ордена навесили.
– А у тебя за что орден? – интересуюсь я.
– Это еще в партизанах…
– Ты и в партизанах был? – словно услышав впервые, удивляюсь я. – А почему же ушел?
– Блокировали нас в лесу, ну и меня самолетом на Большую землю. В интернат. Только я оттуда скоро подорвал.
– Как – подорвал?
– Сбежал. Тягостно там, прямо невтерпеж. Живешь – крупу переводишь. И знай зубри: рыбы – позвоночные животные… Или значение травоядных в жизни человека…
– Так это тоже нужно знать.
– Нужно. Только зачем мне это сейчас? К чему?.. Я почти месяц терпел. Вот лежу ночью и думаю: зачем я здесь? Для чего?..
– Интернат – это не то, – соглашаюсь я. – Тебе другое нужно. Тебе бы вот в суворовское училище попасть – было бы здорово!
– Это тебя Холин научил? – быстро спрашивает мальчик и смотрит на меня настороженно.
– При чем тут Холин? Я сам так думаю. Ты уже повоевал: и в партизанах, и в разведке. Человек ты заслуженный. Теперь тебе что нужно: отдыхать, учиться! Ты знаешь, из тебя какой офицер получится?..
– Это Холин тебя научил! – говорит мальчик убежденно. – Только зря!.. Офицером стать я еще успею. А пока война, отдыхать может тот, от кого пользы мало.
– Это верно, но ведь ты еще маленький!
– Маленький?.. А ты в лагере смерти был? – вдруг спрашивает он; глаза его вспыхивают лютой, недетской ненавистью, крохотная верхняя губа подергивается. – Что ты меня агитируешь, что?! – выкрикивает он взволнованно. – Ты… ты ничего не знаешь и не лезь!.. Напрасные хлопоты…
Несколько минут спустя приходит Холин. Сунув фанерный чемоданчик под нары, он опускается на табурет и курит жадно, глубоко затягиваясь.
– Все куришь, – недовольно замечает мальчик. Он любуется ножом, вытаскивает его из ножен, вкладывает снова и перевешивает с правого на левый бок. – От курева легкие бывают зеленые.
– Зеленые? – рассеянно улыбаясь, переспрашивает Холин. – Ну и пусть зеленые. Кому это видно?
– А я не хочу, чтобы ты курил! У меня голова заболит.
– Ну ладно, я выйду.
Холин подымается, с улыбкой смотрит на мальчика; заметив раскрасневшееся лицо, подходит, прикладывает ладонь к его лбу и, в свою очередь, с недовольством говорит:
– Опять возился?.. Это никуда не годится! Ложись-ка отдыхай. Ложись-ложись!
Мальчик послушно укладывается на нарах. Холин, достав еще папиросу, прикуривает от своего же окурка и, набросив шинель, выходит из землянки. Когда он прикуривает, я замечаю, что руки у него чуть дрожат. У меня «нервишки тряпичные», но и он волнуется перед операцией. Я уловил в нем какую-то рассеянность или обеспокоенность; при всей своей наблюдательности он не заметил чернильного пятна на полу, да и выглядит как-то странно. А может, мне это только кажется. Он курит на воздухе минут десять (очевидно, не одну папиросу), возвращается и говорит мне:
– Часа через полтора пойдем. Давай ужинать.
– А где Катасоныч? – спрашивает мальчик.
– Его срочно вызвал комдив. Он уехал в дивизию.
– Как – уехал?! – Мальчик живо поднимается. – Уехал и не зашел? Не пожелал мне удачи?
– Он не мог! Его вызвали по тревоге, – объясняет Холин. – Я даже не представляю, что там случилось… Они же знают, что он нам нужен, и вдруг вызывают…
– Мог бы забежать. Тоже друг… – обиженно и взволнованно говорит мальчик. Он по-настоящему расстроен.
С полминуты он лежит молча, отвернув лицо к стенке, затем, обернувшись, спрашивает:
– Так мы что же, вдвоем пойдем?
– Нет, втроем. Он пойдет с нами, – быстрым кивком указывает на меня Холин.
Я смотрю на него в недоумении и, решив, что он шутит, улыбаюсь.
– Ты не улыбься и не смотри как баран на новые ворота. Тебе без дураков говорят, – заявляет Холин. Лицо у него серьезное и, пожалуй, даже озабоченное.
Я все же не верю и молчу.
– Ты же сам хотел. Ведь просился! А теперь что ж, трусишь? – спрашивает он, глядя на меня пристально, с презрением и неприязнью, так что мне становится не по себе. И я вдруг чувствую, начинаю понимать, что он не шутит.
– Я не трушу! – твердо заявляю я, пытаясь собраться с мыслями. – Просто неожиданно как-то…
– В жизни все неожиданно, – говорит Холин
