сапоги, прикидывая, знает ли ее муж, как и когда она покупает себе сапоги. Замечает ли?
– Как мужчина Филиппов, конечно, невероятный, – продолжала Вероника. – Я сразу решила, что хочу себе такого же сына, он был рад. Я забеременела. Суеты вокруг меня и моего живота стало еще больше, но потом родился Слава, он перетянул на себя часть этой любви и заботы. Петр Иванович очень любил сына. Находил время, приезжал практически каждый день. Потом он решил разводиться. Говорит мне: «Ника, выходи за меня, будешь как сыр в масле кататься». А я себе представила, что его будет еще больше, что я буду с ним в одном доме, что каждое утро и каждый вечер только с ним, и мне даже… страшно становилось. Душно, что ли. Я, наверное, единственная любовница в мире, которая не хотела становиться женой. – тут Вероника засмеялась коротким невеселым смешком.
Сигареты погасли. Но Вероника с Полиной продолжали стоять на высоком мраморном крыльце и вглядываться в наступающий вечер, думая каждая о своем. Полина не могла поверить, что деверь ухитрялся прятать такой огромный кусок своей жизни от всех. Как легко он жил и здесь, с ними, и там, в своей секретной реальности. Как его хватало на всех?
– Не могу понять тогда, – пробормотала она, – зачем он женился на Татьяне. Если любил тебя, то зачем?..
– Я не уверена, – сказала Вероника, – но, мне кажется, назло мне. Когда я отказалась от его предложения, он исчез на несколько месяцев. Молча скидывал деньги на карту, но ни звонков, ни сообщений, ни визитов. Я всё равно чувствовала, что я под присмотром, не знаю, как объяснить. А потом приехал, я женюсь, говорит. Ждал, что я отвечу. Я говорю: поздравляю. А он так, знаешь, даже за голову схватился и говорит: «Что ты за человек такой, Ника? Что тебе надо? Как так получилось, что именно тебе я не нужен?» Потом пропал, появился уже после свадьбы. Мы в последние годы с ним всё отдалялись друг от друга. Мне хотелось отдельной жизни, своей. Но не хотела Славу лишать отца. Приходилось… балансировать.
Полина смотрела на собеседницу и пыталась угадать в ней то, во что влюбился брат ее мужа. И не просто влюбился, а любил, страдал, скрывал. Красивый четкий профиль, большие глаза, четко очерченные скулы и подбородок. Полина догадывалась: Филиппова-старшего зацепила женщина, которая хотела жить сама по себе, как та кошка. Окруженный по жизни теплом и любовью, купающийся во внимании женщин, он не мог разгадать ту, которая его не любила. И поэтому он был в ее плену, в ее власти. Полина чувствовала: так оно и есть, так бывает.
– Я вообще думала, что мы со Славой так и останемся в тени, – продолжала Вероника, – никто никогда ничего про нас не узнает. Сын уже почти вырос, станет жить своей жизнью, будет общаться с отцом без меня. Я, наконец, стану независимой, свободной. И тут вижу в новостях: доктор Филиппов умер, прощание там и тогда. И вдруг так страшно стало. Как будто мы совсем одни остались. И ладно я, но Слава… Я же знала, что у Петра Ивановича есть дети, огромная родня, много братьев, про племянников он часто рассказывал – вот, новый племянничек народился! И я подумала: если вдруг со мной что-то случится, то Славка совсем один на этом свете останется. А ведь у него есть братья и сестры, дядья и тетки. Имею ли я право лишать ребенка родных людей?
Ника растерянно посмотрела на Полину и пожала плечами, выражая неуверенность в правильности своего поступка.
– Всё правильно сделала, – сказала Полина и дотронулась до узкой холодной руки собеседницы. – Как бы ни было, а всё же родная кровь. Ну, и Славка твой похож на Петра… слов нет, как похож.
Вероника усмехнулась, кивнула:
– Я в этом тоже вижу какую-то издевку судьбы: вот тебе, Ника, двойник Филиппова. Он теперь навсегда с тобой.
– Жизнь покажет, издевка это или благословение, – возразила Полина и не смогла удержаться от вопроса: – А у тебя сейчас мужик-то есть?
– Нету, – сказала Вероника просто. – У меня только работа и сын. И всё. Раньше мне казалось, что вот Филиппов исчезнет из моей жизни, и я вздохну спокойно, полной грудью. А я знаешь что? Не представляю, как мы теперь? Как я одна? Как я без него-то?!
Вероника вдруг закрыла лицо руками и заплакала, сразу громко и надрывно, как потерявшаяся девчонка.
Полина почувствовала, как покатились по ее щекам крупные горячие слезы. Слезы скорби по любимому родственнику и жалости к его, оказывается, не такой уж и счастливой жизни с горькой тайной. И она, самая младшая в их семейном клане, почувствовала себя предводительницей этого клана. Полина обняла Веронику и зашептала ей на ухо:
– Не одна ты, не одна. Вы теперь наши.
Не то
Ваня ушел накануне ее последней лекции в семестре. Дальше – сессия и никому не нужное, неприкаянное лето.
После ухода мужа Нина поплакала, но больше не от боли, а от непонимания, как же такое могло случиться с ней. С ее дружной, крепкой, как кулак, семьей. Она ходила по квартире и хлюпала носом, оглядываясь и словно видя эти комнаты – слишком большие для нее одной, слишком гулкие – впервые. Как она теперь? Зачем всё это? Потом выпила кофе, потом коньяка, потом уснула прямо на диване. Утром посмотрела в зеркало – и ужаснулась. Старая тетка с заплывшими глазами смотрела на нее из зеркала тоскливо и с удивлением. Нина попыталась вспомнить, когда она в последний раз плакала, и не смогла. «Годами не плакали, нечего и начинать», – сердито сказала она своему отражению и стала отмачивать лицо холодной водой.
Лекция была третьей парой, и к этому времени лицо заведующей кафедрой литературы ХХ века Нины Ивановны Новгородовой стало именно таким, каким было всегда на лекциях. Она вошла в лекционную аудиторию, оставив ярлык «брошенная жена», как пальто, – за дверью. Здесь было ее царство, ее вселенная, и здесь она всегда была хозяйкой. Перед ней сидел целый курс филфака – такие разные и такие красивые лица, преимущественно, конечно, девичьи. Разнообразие глаз, носов, оттенков волос и кожи, выражений лиц, тональность голосов. Именно за это проплывающее каждый год через ее руки человеческое разнообразие она любила свою работу: в этих молодых людях была сама жизнь, трепетная, с надеждой и радостью смотрящая вперед. И каждый учебный год Нина отдавала этой жизни часть себя, часть своего бережного отношения к литературе и к слову вообще.
И именно на последней лекции того семестра Нина Ивановна впервые всмотрелась в глаза девчонок-четверокурсниц, в упругие овалы их лиц, розовые губы, челки и локоны. И впервые она подумала о том, что к одной из таких вот свеженьких, горячих женских особей ушел ее Ванечка. И, делая вид, что ждет, пока затихнет в большой лекционной аудитории легкий гул, Нина копалась в своих ощущениях: она понимала своего мужа Ваню, обычного мужчину, не устоявшего перед соблазном, что ж тут непонятного. Но ей было жгуче стыдно за декана химического факультета Ивана Григорьевича Новгородова, «согрешившего» со своей студенткой. Глупее поступка для коллеги не придумать. Вся последняя лекция этого семестра прошла для Нины словно через завесу этих посторонних мыслей, и была она рассеянной и непривычно долго подбирала слова.
По-настоящему плохо стало недели через две после его ухода, когда стало понятно, как ужасающе длинны и бесполезны вечера. Особенно – вечера летние, которые длились и длились, и никак не заканчивались. Солнце закатывалось за горизонт катастрофически медленно, и бесконечный световой день обязывал чем-то заниматься, что-то делать. А что делать вечером дома без мужа, Нина не могла никак придумать. Июнь, как назло, выдался солнечным, радостным, ярким и, врываясь в окна, требовал ответной радости. Нина задергивала шторы, включала телевизор, но часто не могла сосредоточиться на том, что в нем говорили. Кроме одиночества ее сгрызало и другое, ранее неведомое ей чувство горечи: она представляла, ЧЕМ занимается этим длинными летними вечерами ее муж Ванечка со своей малолетней любовницей. И подспудно – господи, Нина,
