Мы поднялись на мой этаж, вошли в квартиру. Я проводила его в комнату, а сама отправилась на кухню заваривать обещанный чай. Долго не закипал чайник. Невыносимо долго настаивалась заварка. Какое варенье подать — вишневое или абрикосовое? Присутствие постороннего в последний час жизни просто убивает. Не сделать ли укол прямо сейчас, не дожидаясь его ухода, пока остатки решимости не иссякли? После его спасительной беседы кто знает, смогу ли я…
Я вдруг поняла, что не хочу умирать, что самоубийство придумала для того, чтобы пережить Женину смерть, для утешения, для облегчения боли. А умирать-то и не хочу.
Наконец чай заварился. Я разлила его по чашкам и понесла в комнату, забыв о варенье. Надо поскорее его выпроводить и, не думая ни о чем, просто вколоть себе укол, написать записку и избавиться от всего навсегда.
— Вот ваш чай, — сказала я нетерпеливо, поставила чашки на столик и села в кресло напротив. — Знаете, вообще-то у меня мало времени. Я хотела бы…
— Вы хотели бы поскорее убить себя? — Он улыбнулся неприятной, все понимающей улыбкой этакого сверхчеловека. — Что ж, вот тут-то как раз торопиться не стоит.
— Собираетесь мне опять помешать? — спросила я почти враждебно.
— Нет, — он опять улыбнулся, — не собираюсь. Ваша смерть как раз и входит в мои планы. Именно об этом я приехал поговорить, обсудить, так сказать, условия, дать вам необходимые инструкции.
— Инструкции? Какие инструкции?
— Где, когда и как вы умрете.
Он не шутил, я поняла это по его тону, он совсем не шутил.
— Но почему?…
Я совсем растерялась, даже вопрос не смогла сформулировать, в голове был полный разброд.
— Потому что вышел ваш срок. Помните, о чем мы договаривались?
— Мы не обговаривали какой-то определенный срок.
— Конечно. Ведь заранее знать, насколько это затянется, мы не могли. Вам повезло — вы прожили целых пять лет. И мне повезло — вы снова готовы добровольно уйти из жизни. Или я ошибаюсь?
— Н-нет, я готова…
Теперь я окончательно поняла, что совсем не готова. Да! Я не готова и никогда не буду готова!
— Вот и прекрасно!
Я не готова! Я не хочу умирать! Но как сказать ему об этом? Стыдно сказать, невозможно сказать! И я не скажу, я сделаю вид…
— Вы собирались покончить жизнь самоубийством сегодня?
— Да. Но вы помешали. Как только вы уйдете, — начала я бесстыдно врать, — сразу и…
— Не стоит торопиться. Вы умрете второго декабря.
Глава 4. ШантажистМысль, что враг мой смертен и, значит, его можно убить, пришла ко мне позже. А в тот вечер я и не помышлял об убийстве. Сначала-то я вообще ни о чем не помышлял и не думал, лежал, отвернувшись к стене, скорчившись от боли. Но когда первый приступ прошел, когда немного отпустило, включилась мысль, но мысль эта была совсем не об убийстве. Мозг мой бился, словно в лихорадке, отыскивая простые объяснения. Он, этот пижон на «десятке», — никакой не любовник, а брат Елены, живет в другом городе, поэтому я о нем до сих пор ничего не знал. Он приехал ее навестить, у него отпуск. Нет ничего удивительного в том, что брат встречает свою сестру с работы, — они долго не виделись, отпуск скоро кончится, и опять расстанутся неизвестно насколько. Конечно, он брат, не любовник, иначе и быть не может, ведь у нее есть я. Когда-нибудь, позже, когда все встанет на свои законные места, я расскажу им, как принял его за любовника, и мы вместе посмеемся. Елена скажет: не думала я, что ты у меня такой ревнивец! А брат подмигнет Елене: такая ревность означает большую любовь, а Елена ответит ему — мне, конечно, мне! — слегка покраснев: я знаю.
Или, может, не брат, друг детства. Приехал в наш город по делам, на улице случайно встретил Елену, они разговорились, детство вспоминая. Нет ничего плохого в том, что он решил встретить ее с работы…
Или не друг детства, а просто друг. У него жена, две дочки, больная мать. Вот ради матери он и решил увидеться с Еленой: посоветоваться как с врачом, попросить содействия в устройстве в больницу.
Мысль моя билась, билась, выискивая спасительные лазейки, но об убийстве я, честное слово, не помышлял.
Успокоенный объяснениями, избавленный от кошмара, я наконец уснул. А на следующий день уже стоял на посту под кленом. Я боялся идти, боялся, что объяснения мои разобьются о жестокую реальность. И все же не мог удержаться — пошел. И целый час, нет, больше часа пребывал в настоящем блаженстве: он не явился, она, как раньше, в том, счастливом раньше поехала домой на автобусе. И, как раньше, я проводил ее до самого дома…
Почему я не ушел тогда? Что мне стоило уйти? Зачем я задержался на скамейке во дворе ее дома?
Я пребывал в блаженстве — вот почему не смог так сразу уйти. Сидел и представлял, что скоро — через полгода или того меньше — буду воспринимать этот двор как свой, родной. Мы поженимся и станем жить здесь, у нее, а мою квартиру продадим (чтобы пресечь возможность… ну, ту самую, с присылом Елене анонимного письма) и купим дачу. Я так замечтался, что не сразу понял: счастью моему конец, мечты мои никогда не осуществятся. Подъехала белая «десятка», остановилась возле Елениного подъезда, а я не сразу понял… И только когда он вышел из машины, когда поднялся по ступенькам крыльца…
Но и тут, и тут я не подумал об убийстве. Я снова стал изобретать объяснения. Вернее, вспоминать те, ночные. На плече у него висела большая спортивная сумка — с такими ездят в путешествия и в командировки, значит, обе версии — и о брате и о друге детства — подтверждаются. Он приехал из другого города с этой сумкой, другой у него с собой нет, вот разгрузил и носит. А третья, о друге с больной матерью… Да бог с ней, с третьей, двух вполне достаточно, чтобы успокоиться.
И все же до конца успокоиться мне не удалось, ночь я провел ужасную. А на следующий день, как дурак, как полный болван, вновь потащился на свой пост под клен. Только пост-то мой был уже занят. Он стоял там, мой враг. Приехал на своей проклятой «десятке» раньше меня и занял мой пост. Он меня вытеснил, с моего места согнал! Не могу передать, как я разозлился. Я был готов его убить. Не в прямом еще смысле слова, а как в запале говорят.
Я был вне себя, но даже тут нашел поводы для самоутешения. С затаенной радостью отметил, что цветов в его руке нет, что лицо у него не такое, как должно быть у влюбленного: на нем только выражение ожидания без нетерпения, без предвкушения счастья. А когда Елена подошла, он ее не поцеловал, не обнял. Значит, я прав: он брат, всего лишь брат.
На следующий день у Елены был выходной. Потом две смены подряд она работала в ночь. Я не видел ее три дня, целых три дня. Я очень надеялся, что брат уже уехал, — не бесконечно же будет длиться его отпуск. Но он не уехал.
Он вообще не думал никуда уезжать. А я упрямо не отступался от братской версии. Тихой тенью скользил за ними повсюду, собирая по крупинкам подтверждения того, что между ними лишь братско-сестринские отношения. Он всегда приходил на встречу — я не допускал мысли о свидании! — без цветов. Он всегда был ровен в приветствиях, никакого влюбленного пыла не выказывал. Ну да, вот он чуть задержал ее руку в своей, но ведь всего лишь чуть. Вот Елена прижалась к его плечу, но ведь так вполне могла прижаться сестра к плечу брата. Вот она на него посмотрела, и глаза ее осветились такой любовью! Так на братьев не смотрят! Так даже на самых любимых братьев не смотрят! Я понял, понял, но все равно продолжал себя обманывать. И продолжал всюду следовать за ними, следовать и выслеживать.
