ему и снёс одним ударом сабли чистенько под корень во время его же прыжка! Парнишка страшно обиделся, отошёл в сторону и, присев на корточки в уголке, стал поливать отрубленный рог слезами…
— Ты энто, Шурик, не горюй, — попытался утешить его добрый Моня. — Не хрен было лезть к нашему казачку, он у нас нервный, видать, детство непростое. Сам первым не кидается, но и с поцелуйчиками лучше не надоедать. Вона Шлёма тоже пробовал разок-другой, теперя умный стал, цивильно ухаживать навострился, сразу за талию не жмакает, к нему у хорунжего и отношение соответственное. Учись, пока молодой…
Одумавшись, народец слегка рассосался и, более не слушая никого, сгрудился вокруг памятника. Я лично неприступно сидел меж рогов какого-то знаменитого бесюгана, готовясь к короткой, но яростной битве. Предатель Павлуша смотрел на меня снизу вверх с непередаваемым укором, вроде как я растоптал его лучшие чувства и не оценил возвышенности намерений. Ага, так бы он меня один сожрал, а теперь со всеми делиться…
— Иловайский! — в несколько голосов донеслось снизу, и я почувствовал себя жутко популярным. — Слезай, а? Поговорить надо!
— А вас там сколько?
— Да больше полусотни…
— Ну прям народный хор плесени и тряски! Можете хоровод устроить, — тепло посоветовал я. — А тему припева я подскажу охотно, например, хрен вам огородный, а не меня, добра молодца!
Кое-кто неслабо обиделся. Сбившись по кучкам, местные жители явно начали обсуждать разные нехорошие планы по снятию меня с исторического монумента. Ну что за типы, чего я им сделал, зачем сразу такие крутые наезды? И неужели я виноват лишь в том, что хочется им кушать, а у меня лично ни малейшего желания стать колбасой или пельменями?!
— Говорили ведь тебе, Иловайский, сдавайся нам, мы тихо убьём, и никаких проблем не будет, — устало покачал головой один из моих знакомых упырей. — А ты чё навертел? Скока народу взбаламутил, скока шуму поднял, теперь уж, поди, никак не отвертишься, коли кажный хоть по кусочку, а требует!
— Твои предложения, Моня?
Видимо, он не ожидал моего ответа, считая свою речь просто фигуральным выражением, но вся прочая нечисть разом воспрянула духом, оскалив клыки и навострив уши…
— Значит, особенных мыслей, как меня поделить, нет? Тогда вношу одну разумную мысль — суп! Абсолютно обычный, прозаический суп. В самом большом котле, с луком, картошкой и овощами, по оригинальному донскому рецепту, так, чтоб по тарелочке хватило всем и каждому.
— Да-а!!! — восторженно взревела публика, обнимаясь и подпрыгивая.
— Вот именно, — деловито кивнул я. — А чтоб никто не заподозрил меня в тайных махинациях — вы сами, общим голосованием, распределите, кто идёт за морковкой, кто несёт кастрюльку, кто будет разделывать моё казачье тело, кто шинковать, кто дрова подкладывать, кто варить, кто соль сыпать… Я в ваши решения не вмешиваюсь. Дерзайте!
Моня и Шлёма только ахнули сипло и без сил опустились на мостовую, страдальчески прикрыв головы руками. Эх, дурачьё недоверчивое, я ж станичный мальчик, у нас всё исстари на кругу решается, так что стадную психологию я с детства знаю, погодите минуточку, тут сейчас такое начнётся…
— Сторожить хорунжего я буду! Я бабушка старенькая, много не съем, мне верить можно, у меня всего три зуба-то и осталось…
— А ну клюв замкни, Фроська, карга недобритая! Небось желудок на семерых и жрёшь сырьём, чтоб у тя язык поганый морским узлом к носу прирос да ничем и не отклеился!
Далее имела место короткая драка на две группы плюс ещё одна потасовка из выстоявших за несколько голосов тех, кто воздержался…
— Разделывать уж я буду. У меня и опыт, и инструмент, и лавка своя, и знакомы мы с казачком по-семейному, так ить, человече?
— Обломись те с хрустом! Кто Павлушечке поверит, тот сам с собой без удовольствия… А у нас добровольных мазохистов нет! Кто ещё резать умеет?!
Да кто не умеет! Потому и следующую месиловку из цикла «все на одного» я тоже понаблюдал сверху с искренним удовольствием…
— Братцы, сестрицы, дык мы какой суп-то варить станем? Немаловажный вопрос энто. Более того, момент по сути принципиальнейший! Харчо, щи, рассольник, гороховый, гуляш в хлебе, фляки по-польски, шурпа татарская, бульон с молоком и хрящиками, а?
Толпа посовещалась и с трогательным единодушием перешла от голосования к скучному мордобитию, так что уже через какие-то пятнадцать минут на своих ногах стояли только мои упыри, чудом не принимавшие участия в развлечении. Я спокойненько спрыгнул вниз, поправил ножны, отобрал у отбуцканного колдунишки свою помятую папаху и кивнул:
— Ну так что, айда к Хозяйке! Мне без коня назад никак нельзя…
Моня и Шлёма, не сводя с меня восхищённых глаз, безропотно указали дорогу: прямо, налево, в обход побитого Павлуши, и потом сразу через перекрёсток направо. Дети, ей-богу, дети…
Вот ведь, согласитесь, я ничего такого не делаю, все мои «хитрости» яйца выеденного не стоят, у нас в станице на такое даже двухлетние хлопцы не покупаются, а эта нечисть всё принимает за чистую монету. То ли по жизни недалёкие, то ли Господь так сподобил, чтоб мы их дурили, как младенцев, то ли им самим это нравится, уже и не знаю даже…
Самому интересно, сколько я смогу так развлекаться. Ведь, по правде сказать, страшно тут. Не хочу, чтоб они меня ели, и чтоб убивали ни за что ни про что, тоже не хочу. Обычно казаки гибнут за «Бога, царя и Отечество!», меня и это не особенно прельщает.
Просто не понимаю, какой в этом смысл. Кто и когда сказал, что любимое дело каждого казака — непременно сложить голову?! Да, мы к этому привычные, мы так воспитаны, чтоб в любой момент быть готовыми к смерти, но почему вся Россия убеждена, что нам это так уж безумно нравится?!! А вот не хотим мы умирать! У нас тоже и дом есть, жёны и дети, и сад яблоневый, и собака любимая, и книги на полке…
Но нет! Как царю в башку стукнет, так сразу вставай, казак, пой песню про тихий Дон и марш-марш строевой рысью на турецкие штыки, на прусские пушки, на чеченские шашки… Надоело! А дядюшка Василий Дмитриевич говорит, что меня за такие мысли непременно в Сибирь посадят… И ведь посадят, точно!
Так и живём, от войны к войне, без тишины, любимых глаз, в спокойном равнодушии к непременной героической смерти. Кто поймёт и пожалеет казака? Никто, кроме Господа Всевышнего, да и ему до нас дела особенного нет, у него
