— Видимо, убийца унес с собой.
— Думаешь, ограбление? Больно круто для ограбления... Убийство, нож, артерия... И все для того, чтобы взять поношенные шмотки? И потом — шмотки — это видимость. Главное наверняка в другом. Наркотики, например.
— Нет, Шаланда... Вряд ли это ограбление. Убийца унес с собой одежду, чтоб мы не смогли ее опознать. Если не знаем, кто убит, то и убийцу не найти.
— Ты, Паша, не поверишь, но мне удалось установить такое... Такое... Ты просто схватишься за голову!
— Говори! Уже схватился!
Слова Пафнутьев опять произнес несерьезные, и Шаланда помолчал, преодолевая обиду.
— Помнишь объячевское дело? Помнишь красавицу, вокруг которой ты носился, как петух в курятнике? Помнишь?
— Ты хочешь сказать, что это ее убили?
— Нет, Паша, ошибаешься... Она убила.
— Этого не может быть, — твердо произнес Пафнутьев.
— Почему, Паша? — ласково спросил Шаланда. — Почему?
— Потому что этого не может быть никогда.
— Очень убедительно. Паша, она сбежала после убийства. Соседи не видели ее несколько дней. Как раз со времени убийства, с того самого дня, ее никто и не видел. А нож, который держала в руке несчастная жертва, это ее нож, Паша, он принадлежал Юшковой. Соседка его опознала. Это узбекский нож. Широкое лезвие, узкая ручка, арабская вязь. Знающий человек мне сказал, что у них принято на лезвие наносить изречение из Корана.
— Думаешь, азиатский след? — серьезно спросил Пафнутьев.
— Азиатский? — В этот момент Пафнутьев, кажется, даже увидел плотного Шаланду в тесноватом кителе, застегнутом на все пуговицы, увидел, как от его вопроса тот прямо-таки осел в своем кресле. — А что... Как знать, как знать. У Юшковой бывали смуглые ребята, захаживали, как говорится. Я понимаю, тебе не хочется верить в то, что столь роскошная бабенка оказалась замешанной в убийстве, но, Паша, это ведь не первое огорчение в твоей жизни и, наверное, не самое сильное, а? Не переживай, Паша, — Шаланда пожалел своего собеседника за бестолковость и человеческую слабость. — Многое проходит в жизни, пройдет и это... Как бы там ни было, но я уже объявил Юшкову в розыск. Не думаю, что ей удастся скрываться слишком долго: девица яркая, не сможет она жить в подполье.
— А что касается убитой... Твои ребята ничего не выяснили? Кто она, откуда, как оказалась в этой квартире, бывала ли там раньше, в каких отношениях со Светой?
— Вот Свету, как ты ее называешь, задержим, она нам все и расскажет. Без утайки. Знаешь, чьи отпечатки пальцев на рукоятке ножа? Знаешь, Паша? — повторил Шаланда в ответ на затянувшееся молчание Пафнутьева.
— Знаю, — кивнул Пафнутьев. — На рукоятке ножа отпечатки пальцев Светы Юшковой. И это мне не нравится.
— Как я тебя понимаю, как я тебя понимаю, Паша! — хохотнул Шаланда в трубку, и этот его короткий, уверенный смешок не понравился Пафнутьеву. Какой-то второй смысл прозвучал в этом смехе, смысл, который затрагивал Пафнутьева уже не по должности, как бы лично цеплял. — Извини, если что не так, — спохватился Шаланда. — Я чувствую, огорчили тебя мои находки?
— Находки — ладно, нашел и нашел, подумаешь...
— Паша, я ведь с некоторыми соседками поговорил, они толпились там у подъезда, когда я подъезжал... Так вот, у этой Юшковой, оказывается, хахаль был довольно интересный, она соседкам хвалилась своим хахалем. И работал он чуть ли не в прокуратуре, во всяком случае, Юшковой представлялся прокурорским работником, представляешь?
— Кошмар какой-то, — вяло откликнулся Пафнутьев.
— Они описали мне его... Невзрачный такой мужичонка, в вязаной шапочке, вечно с сумкой на «молнии»... Цветочки Юшковой приносил, представляешь?
— Надо же...
— А ведь его нетрудно вычислить, если он, конечно, в самом деле в твоей конторе работает.
— Уже вычислил.
— И кто же это? Ты его знаешь?
— И ты тоже.
— Я теряюсь в догадках, Паша!
— Не надо теряться, Жора, в догадках, и вообще в жизни теряться не надо. Фамилия человека с цветочками — Худолей. Эксперт, фотограф, твой лучший друг.
— Мой?! Паша, мой друг?!
— Не торопись, Жора, так быстро отрекаться... Не надо. В жизни все меняется и гораздо чаще, чем кажется, гораздо круче и необратимее.
— Но в таком случае Худолей не имеет права заниматься этим делом! Его надо отстранить! Он должен знать, где Юшкова скрывается, где отсиживается, а? Ты у него спрашивал?
— Не знает.
— Ох, лукавит, Паша, ох, лукавит! Любовь зла, полюбишь и козла.
— Тогда уж козлицу, — поправил Пафнутьев. — А во-вторых... Я вот только сейчас прикинул... На каком основании отлучать его от дела? Юшкова ему не жена, он ей не муж, они не состоят ни в каких родственных связях, у них нет общих детей, общего имущества... Он знаком с подозреваемой? Ну и что? Ты вот тоже знаком с подозреваемой. И я, помнится, провел с ней ночь... Правда, ночь оказалась позорно целомудренной, но она была ведь, ночка-то, а? А ты в машине с ней ездил, домой подвозил, ручкой своей махал приветственно, а?
Шаланда молча сопел, потрясенный неожиданным поворотом пафнутьевской мысли, обвинением, от которого он не мог вот так просто отмахнуться, как от очередного розыгрыша. Все, что сказал Пафнутьев, было чистой правдой. Он выстроил такие подлые слова и в таком подлом порядке, что вина Шаланды проступала даже с некоторой юридической убедительностью.
— Ну, ты, Паша, даешь, — пробормотал Шаланда оскорбленно. — Я от тебя подобного не ожидал. Прокурором тебе, Паша, надо работать, а не следователем.
— Прокурорство от меня не уйдет, но в этом деле подзадержусь следователем. Я ведь почему все это тебе сказал? — Глумливый свой тон Пафнутьев опять сменил на уважительный и даже подобострастный. — Я посоветоваться с тобой хотел, как с человеком опытным, знающим... Может, все-таки мы оставим Худолея в деле, он знает Юшкову побольше нас с тобой, полезным оказаться может, как ты думаешь, Жора?
— А что, — немедленно откликнулся на лесть Шаланда, — человек он проверенный, много раз показывал себя с наилучшей стороны, у него и заслуги есть... Достижения. Он может пользу принести, Паша.
— Как скажешь, Жора, как скажешь... Мне важно было услышать твое мнение. Спасибо, Жора, — и Пафнутьев положил трубку, прекрасно представляя себе, какое гневное выражение приобретает лицо Шаланды в эти самые секунды. Ведь последними своими словами Пафнутьев как бы переложил всю ответственность на него, получается, он просто выполнил его просьбу оставить Худолея.
И действительно, услышав в трубке короткие гудки отбоя, Шаланда поперхнулся, бросил мелко попискивающую трубку на рычаги, оглянулся по сторонам — на кого бы выплеснуть свою обиду, на кого бы сбросить гнев, но никого в кабинете не было. Сжав громадный свой кулак, он повертел его перед глазами, осматривая со всех сторон, и опустил на стол с такой силой, что из невидимых щелей выползли маленькие облачка пыли от многочисленных милицейских протоколов, побывавших в разные годы в тумбочках и ящиках безразмерного шаландинского стола.
