так, что врачи госпиталя, в котором он лежал после, не смогли их вытащить, и они навсегда застряли в его теле, каждую минуту напоминая о страшной войне. Рассказывал и плакал. И Тополю казалось, что он тоже плачет вместе с ним, переживая все ужасы войны.
У старика было 6 детей и 13 внуков. И все они были похожи на него. 6 детей после войны – средний показатель. Многие рожали больше.
А сейчас детей рождается меньше и меньше. Он не хотел себе признаваться в этом, однако ж деревня начинала вымирать. Мало, кто из молодых оставался, строил дома, рожал детей. Почти все уезжали…
И Тополь их понимал: работать было негде. Стояла одна лишь школа с детским садом, да еще держался сельсовет. Никакого производства не было, колхозы давно канули в Лету. Где же работать молодым и звонким?!
И дети уезжали, строили свои жизни где-то там, далеко. А родители оставались и вздыхали, и скрипели состарившимися суставами совсем как старый Тополь. И каждый день ждали своих кровиночек, и считали дни до их приезда, чтобы приготовить вкусный ужин, затопить баню и встретить их у дверей с улыбкой.
◊◊◊◊◊
В конце огорода, за полем с картошкой, стояла пасека. Одиннадцать ульев, одиннадцать пчелиных семей. На зиму хозяева убирали их в омшаник, где они, в тишине и тепле, пережидали зиму. В начале марта Хозяин по обычаю заходил к пчелам и проверял, проснулись ли они. Если улей жужжит – хорошо. Значит, проснулись и готовятся к новому сезону. Если в улье было тихо, то это означало, что что-то случилось. И тогда хозяева встревоженно заглядывали внутрь, пытаясь понять, что же произошло. Иногда у них получалось устранить причину, но зачастую молчащий улей означал лишь одно.
Когда наконец, робея перед мартом, приходил смущенный апрель и снега становилось всё меньше, а дни становились всё теплее, ульи выносились из омшаника. Пчёлы ждали этот момент. Почуяв свободу, они стремглав вылетали из своего жилища и долго носились вокруг, исполняя танец весны и разминая свои застоявшиеся крылья.
Дом наблюдал за их танцем каждую весну. Он любил пчел, ему нравилось, когда они прилетали к цветущим деревьям и цветам, что росли под его окнами. Его восхищало их трудолюбие, их неустанное служение своему маленькому делу. Да и как было не любить ему пчел, если его Хозяин любил их? Сколько Дом себя помнил, столько хозяева и держали пчел. А это, пожалуй, всю его жизнь. Ему иногда казалось, что Хозяин сам как рабочая пчела, которой была неведома усталость. Всю жизнь он работал. С утра до вечера на работе, а после в огороде, по хозяйству. Он всегда что-то делал: пилил, строил, забивал, прижигал, косил, носил. Лучшим отдыхом для него была смена деятельности. Он рано просыпался и поздно ложился, и сна ему было нужно совсем немного.
Хозяйка же Дому всегда напоминала матку, королеву роя. Он любил её больше всех. Она растила своих деточек, кормила, одевала, дула на ранки, обнимала, целовала. Точно так же она ухаживала за Домом. Как за дитем. Мыла его, убирала, вытирала. Создавала уют. Дому иногда казалось, что он её четвертый ребенок.
Мам(-т)ка
Она потянулась и зевнула. Опять ночью плохо спала – пришлось таскать на руках двоих своих младших пчелят. Что-то беспокоило их, отчего они просыпались с громким плачем, таким безутешным и горьким, что ее материнское сердце сжималось от сострадания. Но с утра оба были бодры и довольно-таки веселы.
Ей оставалось продержаться еще полчасика, чтобы лечь с ними на дневной сон и хоть немного выспаться.
Она потерла глаз. Всё ещё болело веко – с утра, когда она кормила старших, один из них так брыкался и раскидывал пергу, что нечаянно угодил ей лапкой прямо в глаз, отчего он немного припух и покраснел. Она молча уставилась на сыночка. Ей захотелось на него прикрикнуть, сказать, что маме больно и дать ему шлепок. Ноздри её раздулись и рот открылся сам собой, как вдруг она увидела его выражение лица. Он смотрел на нее своими чистыми глазками так доверчиво и ласково, что злость ее мгновенно отпустила. У нее вышло только скомканное: “Ай-яй-яй!”. Конечно, он не специально ударил ее, характер такой: неуправляемый весельчак и дамский угодник, постоянно заигрывающий с рабочими пчелами, когда те прилетали с нектаром в улей. “Хороший из него трутень получится, – машинально подумала она. – Любит женщин”.
Иногда ей казалось, что она не выдержит. С утра до ночи у нее было одно дело – забота о детях. А так хотелось заняться чем-то еще. Хорошо, что был хотя бы телефон. Она любила посидеть в нем, почитать новости, полистать соцсети. Но всегда находился кто-нибудь из подросших детей, кто подходил и говорил ей:
– Ты опять в телефоне сидишь?!
Или:
– Мама! Хватит сидеть в телефоне!
Её обуревали противоречивые эмоции. То ей казалось, что они правы, и она действительно много времени проводит в телефоне. То потом эти мысли сменялись другими: да она каждую секунду с ними. Вся её жизнь – это их жизнь. Ну что такого, если она одним глазком глянет в Интернет? Никто их не бросает, никто не уходит. Мама рядом.
– Рядом, но как бы и нет! – вновь звучало в голове и терзало её, и мучало.
Ей всё время хотелось каждого из них сфотографировать и выложить в насекограм. А что, все выкладывают! Чем она хуже? Тем более они так быстро росли! Один миг – и уже не личинки, а пчелята. Пока они были маленькие, она брала их на руки и нюхала, целовала, вдыхала их запах младенцев. И они спокойно давали себя фотографировать. Но как только детки становились самостоятельными, сразу же заявляли:
– Не фоткай меня!
Некоторые злились и топали ножками, и грозили ей:
– Убери телефон!
Самые взрослые ещё и запрещали ей выставлять их в соцсетях:
– Опять ты меня снимаешь! – закатывали они глаза и демонстративно обижались. – Если не удалишь, я с тобой не разговариваю! – и, надувшись, уходили.
И она делала вид, что послушно удаляет. И опять где-то внутри возникала смесь из неловкости, стыда и вины. Ей очень хотелось быть хорошей матерью, а еще больше – демонстрировать это миру. Пусть все увидят, какие хорошенькие у нее детки! И какая она замечательная мать! Ей нравилось, когда под её фотографией, где она нежно обнимала деток, писали комментарии: “какая милая семья!”, “какая мама красавица”, “какие детки-конфетки!”, “милота”, “ми-ми-ми”, “супер-семейка”. И пусть за кадром осталась бессонная
